По сути говоря, деревья в течение всего года охраняют мою горную хижину.

Этим летом я, ослабев, принял решение отказаться от ежегодной поездки в горную хижину и провести лето в оснащенном кондиционером доме в Токио.

Дело было вечером, накануне дня отъезда моей третьей дочери в горную хижину. И тут Посланец Великой Природы вдруг сказал мне:

— Все деревья в саду Каруидзавы ждут тебя. Они намерены, собрав все свои силы, дать силу тебе. Мужайся и поезжай. Если ты шаг за шагом будешь тренироваться в ходьбе, то окрепнешь, повысится твоя способность писать, то есть выполнять свою миссию.

Вот почему в полдень того самого дня, когда ранним утром уехала моя третья дочь, я тоже покинул Токио. На машине.

Когда машина поднялась к перевалу Усуй, моросил дождь, но в десять минут четвертого, когда я прибыл в горную хижину, к счастью, засияло солнце.

Третья дочь сказала, что она проветрит в комнате, к тому же расстелила постели, в доме ступить было негде, поэтому я вынес на веранду шезлонг и улегся на спину. Воздух был легкий, он как будто очищал все мое тело.

— А хорошо, что приехал! — от души невольно вырвалось у меня.

Горная хижина, построенная в 1931 году за 270 иен, хорошо сохранилась даже спустя почти 60 лет. Правда, несколько лет назад мы пристроили кабинет, совмещенный с гостиной и прихожей, и столовую, а в этом году, приехав, обнаружили в доме оснащенную современным электрическим оборудованием ванную. Оказалось, что моя младшая дочь и ее муж, которые провели у нас несколько дней в первой декаде сентября прошлого года, обратились с соответствующей просьбой в управление. Мы обрадовались, хотя ванная комната была тесновата. Однако вскоре из управления прислали счет за установку ванны в 700 000 иен.

700 000 иен? Мне казалось, что я ослышался, эти 700 000 иен за ванную заставили меня впервые обратить внимание на то, как подешевели деньги.

Возможно, потому, что здешний воздух полезен для моего здоровья, уже на следующий день после приезда я смог начать тренироваться в ходьбе, сначала, пройдя пять шагов по саду с палочкой, я останавливался передохнуть, но постепенно пять шагов превратились в десять, в пятнадцать, а через несколько дней уже более чем в сто шагов, в результате мои надежды окрепли и я успокоился.

Как-то вечером я упражнялся в ходьбе по саду и, зацепившись ногой за корень дерева, упал, ударился левой щекой о землю и не мог подняться.

Дочь, подняв меня, испугалась при виде крови на щеке, но я не чувствовал боли, ибо услышал, что ответило большое дерево, торчащие из земли корни которого и стали причиной моего падения, на упреки своих сотоварищей:

— Я хотел оповестить учителя о том, что умер дорогой ему человек.

Умер дорогой мне человек?

Кто же?

Я думал и так и этак, но ничего не приходило на ум.

На следующий день младшая дочь, позвонив из Токио, сообщила, что скончался И-кун[5].

— Что? И-кун? — только и вымолвил я, и в груди защемило.

И-кун впервые посетил меня в моем кабинете однажды воскресным днем, кажется, в 1932-м, его привел мой близкий друг, специалист по английской литературе. Тогда он был второкурсником университета Кокугакуин.

Не прошло и десяти дней, как он пришел ко мне один, мы полчаса о чем-то поговорили в кабинете, и он ушел, а потом стало обычаем, что, когда я бывал в Токио, примерно раз в неделю он на протяжении более полувека навещал меня.

И-кун о себе не рассказывал, но как я узнал от профессора, который познакомил меня с ним, его отец, богатый отставной военный родом из префектуры Айти, для того чтобы воспитывать детей в Токио, поручил свой дом управляющему, а сам приобрел в пригороде Токио участок земли, на котором построил много домов, сдающихся внаем. На деньги от квартирной платы арендаторов этих домов он покрывал расходы на жизнь в Токио. И. был его старшим сыном.

Когда он закончил университет Кокугакуин, то не пошел на службу, а, продолжая изучать английскую литературу, занялся литературной деятельностью. Когда я посоветовал ему поехать на учебу в Англию, он ответил, что пусть там даже Рай, но он не хочет ехать в страну, куда надо плыть на пароходе 50 дней, поскольку не в силах вытерпеть даже один день пароходной скуки.

На самом деле он прожил счастливую жизнь. Можно сказать, образец счастливой человеческой жизни…

Так серьезно размышлял я.

Вечером того дня, когда я, присев на камень в саду камней, отдыхал, мне показалось, что старый клен — дерево, повалившее меня, зацепив за ногу, — что-то хочет сказать мне. Я приблизил к нему ухо, и он рассказал мне о том, как И. женился на госпоже Н.

Госпожа Н. тоже была исследовательницей английской литературы; еще будучи студенткой женского университета, она посещала меня в моем кабинете, и иногда они, возможно неожиданно, сталкивались у меня. Однажды она попросила:

— Извините… Сделайте так, чтобы я не сталкивалась у вас в доме с И.

Одновременно и он попросил меня о том же, но не прошло и полгода, как они официально поженились. С тех пор я ни разу не видел Н.

Вскоре после женитьбы И. сказал:

— Н. продолжает заниматься английской литературой как самостоятельная личность, а не как моя жена.

Не знаю, оказывал ли он ей помощь, так или иначе Н. опубликовала множество работ, показав себя превосходным специалистом в области женской этой литературы, вот и этой весной, несмотря на преклонный возраст, она издала объемистое исследование, порадовав всех интересующихся английской литературой. Но даже среди ее читателей, кажется, немногие знают, что она жена господина И. А тот доволен тем, что, насколько возможно, способствовал успеху жены.

Так я думал, но старый клен возразил мне:

— Ошибаетесь, сэнсэй… Видите ли, он, конечно, был счастливым человеком… Но при этом заботился только о своем счастье, не стремясь осчастливить других… Даже если речь шла о жене… Он решил для себя: наверное, она счастлива… Иными словами, счастливым может быть человек, который счастлив сам по себе и не обращает внимания ни на что другое. Изучение английской литературы, литературная деятельность — все это не так уж его интересовало, для него счастье было в том, чтобы каждый день обязательно прошвырнуться по Гиндзе, а что он приобретет благодаря этому — не важно.

Он часто навещал вас в вашем кабинете, сэнсэй, и почти час болтал о том о сем, такие разговоры доставляли счастье ему, но как их воспринимаете вы, его совершенно не заботило, должно быть, он порой причинял вам беспокойство.

— Нет, мне всегда было приятно, я слушал его внимательно.

— Это потому, что у вас добрая душа.

— Так или иначе, но при мысли о том, что больше не услышу его, мне становится одиноко, моя жизнь как будто стала темнее.

— На этом закончился ваш двадцатый век, сэнсэй.

— Что? Ты говоришь, двадцатый век закончился?

— Да ведь вы, сэнсэй, уже давно живете в двадцать первом веке. Разве не так?

…

— Как бы там ни было, такого рода счастливые люди, как он, случаются редко… Так что, сэнсэй, помолитесь о его загробном блаженстве. Мы, деревья, посовещавшись, тоже помолились о нем.

Таких друзей у меня больше не будет, подумал я, и невольно к глазам подступили слезы — как же печально, что он скончался!

Было время ужина. Ужин только вдвоем с дочерью в обширной столовой, когда снаружи не доносится ни звука, навевает не столько спокойствие, сколько грусть.

Дочь вдруг сказала:

— И-сан скончался… Вам, отец, наверное, одиноко, ведь не стало человека, с которым вы ободряли друг друга.

— Нет, еще жива А., поэтому не сказать, что одиноко… Нет.

— Вы и в самом деле так думаете?

— Конечно.

— И все-таки в «Жизни человека» нельзя было выводить на сцену в качестве одной из героинь женщину, напоминающую ее… Кому нравится, когда его описывают?