Едва познакомившись с Т., Накамура почувствовал с ним душевное сродство и, общаясь с ним, многое понял. Оказалось, что своей громкой славой мэр М. всецело обязан самоотверженному усердию Т. Сам Т. об этом и словом не обмолвился, но в работе мэрии все самые неблагодарные и сложные дела ложились на его плечи, он все брал на себя, а М. был как бы выше этого. Т. уподобился уходящему глубоко под землю корню, благодаря которому пышным цветом цвела слава мэра. Более того, цветы оставались безразличны к трудам и усилиям корня и только красовались у всех на виду…

Поняв, что ему пришлось соприкоснуться, увы, с одним из непреложных законов человеческого существования, Накамура все больше сходился с Т. А Т. не только взвалил на себя все текущие проблемы, но, будучи ученым, не афишируя, обдумывал, каким должен быть современный город, проводил исследования и трудился над созданием научной дисциплины, которую можно было бы назвать «новый урбанизм». Накамура был в курсе, поскольку Т. неоднократно с ним делился.

Итак, когда М. снял с себя полномочия, Т. решил не уходить со своего поста и помогать новому мэру С. Последовав примеру Т., Накамура также остался. Между тем его замужняя сестра настойчиво уговаривала его либо вновь уехать за границу учиться, либо принять предложение Токийского университета и стать профессором на кафедре французской литературы. Он, однако, не принимал окончательного решения, поскольку еще не прояснил для себя, чего он, собственно, хочет. В этом он признался сестре.

В Париже Накамура опубликовал в специальном журнале часть своих исследований по французской литературе, которые не остались незамечены. Если бы он хотел навсегда осесть во Франции, стать французом, ему следовало бы продолжать свои исследования, но постоянно жить во Франции он не собирался, а потому перед ним встал простой вопрос — каково его призвание как японца. Чтобы разобраться в этом, он решил на некоторое время вернуться в Японию. Вернувшись, он много общался со своими старыми друзьями. В результате ему стало ясно, что у него нет ни желания, ни разумных оснований посвятить всю свою жизнь французской литературе. Зато он почувствовал, что в душе его живет жажда самовыражения. Но как утолить эту жажду? Он решил, что самое чистое, самое свободное средство самовыражения — это музыка, и загорелся мечтой стать композитором.

В детстве его заставляли играть на пианино, и для любителя он мог неплохо исполнить Шопена или Баха, но, увы, абсолютного слуха у него не было. И с каким бы удовольствием он ни слушал музыку, особого душевного волнения при этом не испытывал. Если я примусь сам сочинять музыку, думал он, мне не удастся, сколько бы я ни тщился, полностью выразить то, к чему взывает моя душа. И он отказался от мысли стать композитором.

Затем ему пришло в голову, что можно выражать себя с помощью красок, но, поскольку у него не было никакой склонности к живописи, это тоже оказалось невозможным.

Оставалось одно — выражать себя с помощью слов, и, разумеется, на родном языке.

Но с помощью языка передавать душевные волнения сложнее, чем с помощью звуков и красок. Звуки и краски могут выразить даже смутные чувства, а слова — лишь то, что ясно осознано. Именно в этом заключалась главная трудность.

Накамура пристально анализировал себя и наконец пришел к выводу: чтобы понять своих соотечественников, необходимо общение с возможно большим числом людей. Поэтому-то он и принял предложение мэра М. и стал помогать ему в работе и в то же время ради изучения японского языка начал собирать и перечитывать мои книги, бывшие его излюбленным чтением со школьных лет.

Таким образом, несмотря на смену мэра, он, как и Т., остался работать в мэрии.

«Т. стал корнем, уходящим глубоко в землю, ради того, чтобы расцвели цветы новой науки, исследующей современный город, — говорил он себе, горько усмехаясь, — вот и я, дабы в будущем расцвели цветы моих совершенных творений, отдаю всего себя работе, прозябая, как корень, под землей…»

Именно в это время он познакомился с Хидэко, желавшей получить консультацию по французской литературе. Она подробно расспрашивала его об Андре Жиде, которого выбрала для докторской диссертации. Выслушивая его советы, она прониклась уважением к его обширным познаниям и человеческим качествам, замечая, что каждая встреча с ним наполняет ее радостью, заставляет трепетать ее сердце. Она поняла, что это любовь, но смотрела на него снизу вверх, как на неприступно высокую гору, и продолжала скрывать свои чувства, страдая в одиночестве…

В то же время она стала посещать меня вместе со своей подругой Фуми. Обе охотно рассказывали о себе, и, естественно, я, между прочим, узнал многое о Кадзуо Накамуре.

Незадолго до этого Т. стал профессором Токийского экономического университета и ушел из мэрии. Накамура также колебался, не прекратить ли работу в мэрии, воспользовавшись случаем.

За время своей службы Т. объездил и подробно изучил в свете своих научных интересов множество больших городов по всему миру, после чего обнародовал результаты в докладе, возвестившем о созданной им новой научной дисциплине, посвященной изучению современного города. Доклад получил высокую оценку в стране и за рубежом, от Т. ожидали больших свершений, видя в нем не столько экономиста, сколько ученого, который самостоятельно разрабатывает новую область науки. Накамура решил, что пришла пора и ему осуществить задуманный труд и выразить с помощью родного языка свои душевные устремления. Впрочем, некоторое время, полагал он, можно совмещать это с работой в мэрии.

Таким образом, он каждый день восемь часов, с девяти до пяти, проводил на службе, исполняя свои обязанности не как специалист по французской литературе, а просто как общительный человек, получающий удовольствие от встреч с самыми разными людьми…

Когда Хидэко получила от Накамуры предложение выйти за него замуж, она была на седьмом небе от счастья, но, стыдясь своего ничтожества в сравнении с его выдающимися человеческими качествами, никак не могла решиться. Она страдала молча, но когда Накамура вновь потребовал дать ответ, она вспомнила о том, как моя жена в свое время решила, отбросив свои интересы, стать мне опорой, в результате чего у нас сложился счастливый брак, и с мыслью во всем походить на нее дала согласие. После этого она с Фуми навестила меня, чтобы выразить благодарность моей супруге, и пригласила нас на свадьбу, сказав, что вместо официального банкета они собирают близких людей в новом доме в Сибуе на скромную вечеринку по случаю новоселья.

Как я уже писал, это было приблизительно через три месяца после кончины моей жены. До сих пор у меня ноет сердце при воспоминании, как опечалились они, узнав, что ее не стало…

Но у меня в голове не укладывалось, что Хидэко приняла решение выйти замуж за Накамуру, ставя себе идеалом мою жену и вознамерившись брать с нее пример в исполнении своих супружеских обязанностей. И Хидэко и Фуми бывали у меня много раз, но никогда не говорили непосредственно с моей женой. Когда они приходили вдвоем и беседовали со мной с присущей им веселостью и живостью, моя жена, по-простому накрыв на стол, присаживалась у меня за спиной и только слушала, не вступая в разговор. В отсутствие домработницы она встречала их, вела в дом, а когда они уходили, неизменно провожала, но что могла извлечь для себя Хидэко из такого общения, я не мог взять в толк.

Давно это было… После поражения Японии, когда при бомбардировках мы потеряли и дом, и все наше имущество, остались без гроша и единственным средством спасти от голодной смерти четырех дочерей было зарабатывать на жизнь моим пером, я, запершись на втором этаже лачуги в Сэтагая, работал дни и ночи, по многу дней не выходя из дома. В результате я заработал себе астму и болезнь желудка, но ни дня не выпускал пера из руки. Тогда же и жена решила, что ей отныне надлежит жить, как подобает жене батрака, и произвела революцию в своем образе жизни. Прежде мы нанимали несколько слуг, теперь же она, разумеется, делала всю домашнюю работу сама, отказалась от косметики, даже сняла обручальное кольцо и носила самую простую одежду. С эвакуированным имуществом вернулось много дорогой одежды, но она даже не притронулась к ней и без всякого сожаления выменяла на еду. Более того, к моему счастью, я никогда не слышал от нее ни жалоб, ни нытья.