— Слушай, — спросил я, когда пиво уже заканчивалось и Руди тоже закончил рассказ об одной своей персональной выставке, в 70-х в Ирландии, — а почему ты не вернулся на родину?

— Знаешь, — он поставил стакан на стол, — я думал возвращаться. Но в какой-то момент понял, что это не будет возвращение, это будет новая эмиграция. Я вообще-то не космополит, но я понял здесь такую вещь — на самом деле пространство не делится на свое и чужое, пространство бывает или свободное, или контролируемое, понимаешь? Мне на самом деле насрать, где я живу, главное — как я живу. А здесь я живу так, как мне хочется, — он наклонился и достал из-под стола бутылку хорватской настойки.

— Одна беда, — продолжал Руди, разливая, — мои работы очень большие. Вот смотрите, — он поднялся и достал из шкафа альбом, — я сделал эту конструкцию для одной берлинской фабрики. Они разместили ее на стене, это метров пять в высоту. А теперь фабрика обанкротилась, ее собираются закрыть, и половину этой стены залепили рекламой.

Он открыл альбом. На одном фото была его конструкция, размещенная на большой стене. Внизу проезжал трамвай. Те же самые балки и лопасти, а уже на втором фото нижняя половина этой стены была залеплена афишами и лопасти торчали вверху сиротливо и покинуто.

— И ты ничего не можешь сделать? — спросил Гашпер.

— Нет. Свой гонорар я давно получил, а теперь они имеют на эту стену все права. Империалисты сраные, — прибавил он и налил по новой.

— Жаль, — говорю, — значит, мы ее уже не увидим.

— Ну, почему — если сейчас поедем, то увидим. Это здесь недалеко, несколько остановок трамваем.

— У нас машина, — говорит Гашпер.

— А ты в состоянии? — Похоже, Руди увлекся своей идеей.

— Абсолютно, — говорит Гашпер и с третьей попытки прикуривает-таки свое мальборо.

Мы соглашаемся, что ехать надо, поскольку бог его знает, что будет с фабрикой и немецкой экономикой вообще; Руди набрасывает на плечи военную куртку, и мы выходим.

Фабрика действительно находится рядом, и, выскочив из «рено», Руди перебегает улицу и останавливается под стеной. Вверху над ним скрещиваются балки и лопасти, их хорошо видно в мартовских сумерках. Руди подходит ближе и начинает энергично срывать афиши. Мы подходим следом. Постепенно оголяется немалый кусок стены, из-под которого выглядывает часть объекта. Сорванные афиши валяются у Руди под ногами, как захваченные им во время кавалерийской атаки вражеские штандарты.

— Смотри, — кричит мне Руди, — вот мое пространство и вот моя родина. Все, что у меня есть, — вот эта стена, и все, что я могу, — это приходить сюда время от времени и отчищать ее от всякого говна. Поверь мне, что этого довольно, чтобы ни о чем не жалеть. Даже если завтра эта долбаная Европа вконец глобализуется и объединится с Азией, все равно здесь — в Берлине — будет стоять стена с моим металлоломом, и даже если я завтра умру, я буду присылать сюда каких-нибудь долбаных ангелов, чтобы они сдирали это говно, понимаешь? Вот именно поэтому я уже никуда отсюда не уеду.

Я подумал, что в принципе он прав, этот старый друг Гавела в военной куртке, даже вопреки тому, что он хорошо, для своего возраста, вмазал, он все равно прав, так же как и десятки тысяч балканцев и турок, застраивающих сейчас этот новый Берлин, возводя повсюду леса и подпирая ими холодные берлинские небеса, которые нависают низко и печально и из которых вот уже несколько часов все сильней и сильней льет дождь.

Через пару суток я садился на венский поезд уже на настоящем Гамбургском вокзале, то есть на железнодорожном вокзале города Гамбурга. Сильви и Гашпер провожали меня, они собирались еще заскочить в Дортмунд, а я должен был возвращаться. Подошел поезд. «Ну что, мен, — говорит Гашпер, — увидимся дома, в Вене». «Ясное дело», — отвечаю. Уже когда я садился в вагон, Сильви подбежала, достала из кармана горсть фруктовых карамелек и сунула мне в руку. На первой же остановке, около полуночи, в купе подсело трое фермеров, они побросали чемоданы наверх и побежали искать ресторан. Возвратились через пятнадцать минут и очень жаловались, поскольку ничего, ясное дело, не нашли, а бухнуть, очевидно, хотелось. «А вы у проводника спросите», — подсказал я, но они юмора не поняли и побежали искать ресторан в противоположную сторону. Потом мы всю ночь пытались уснуть, но из этого ничего так и не вышло, ибо как можно уснуть с тремя фермерами?

…Над Веной плыло множество туч. Я сошел на перрон и двинулся к подземке. Навстречу шла девушка, зябко кутаясь в светлое пальто. Она нервно посматривала на прохожих и дрожала от утреннего холода. Увидев меня, она боязливо огляделась и, подойдя, спросила:

— У тебя есть морфий?

— Морфий? — переспросил я. В принципе, меня тоже колотило после поезда.

— Ну, морфий, — нервно повторила она.

Я полез в карман, и в ее глазах появилось что-то похожее на надежду. Какой морфий? Я что, похож на человека, который раздает на вокзале морфий всем жаждущим? Вот говно. Я достал горсть фруктовых карамелек и сунул ей в руку.

— Доброго дня, девочка, — говорю.

Скоро опять начнется зима, обязательно начнет заваливать каким-нибудь снегом, вот увидишь, без этого им нельзя, им обязательно надо насыпать целую гору этой дряни, по которой потом радостно топчутся долгими декабрьскими утрами собаки, полицаи и другие придурки, и так до самой весны с небольшими перерывами на оттепель. Зимой все меняются, тупеют, что ли, вообще люди и летом особого желания общаться с ними не вызывают, а зимой они становятся просто невозможными, мужчины стараются натянуть на себя какие-нибудь стремные зеленые куртки, большие такие, знаешь, большие стремные зеленые куртки, они ходят в них всю зиму, как заведенные, и что ты им сделаешь, это все зима, все зима, летом никого не заставишь натянуть зеленую куртку, и не только потому, что летом вообще никто курток не носит, тем более зимних, просто летом люди как-то проще, им и в голову не придет такая глупость — натянуть на себя большую зеленую куртку и ходить в ней по улице, ужас какой.

Именно прошлой зимой я познакомился с Джоном Ленноном, вернее, нас познакомил мой теперь уже покойный приятель Кристиан, как раз недели за две до того, как он — Кристиан — наглотался каких-то штук и вылетел через окно своей комнаты, чтобы назад уже не вернуться; тогда он еще был живой, и мы пошли слушать арабскую музыку, было начало декабря, город готовился к Рождеству, особенно это веселило арабов, которые радостно бухали и закидывались всякими фармацевтическими средствами, вроде натурально хотели увидеть Иисуса, не знаю, может, здоровая некалорийная пища делает араба более податливым к воздействию чужих религий и он действительно надеется увидеть Иисуса-младенца в белоснежном памперсе где-нибудь на платформе венской подземки, там, где вторая линия пересекается с четвертой; белые давно утратили подобные иллюзии, для них Рождество это только повод потолкаться по супермаркетам и накупить целую гору стремных зеленых курток, но арабы, похоже, еще сохранили способность воспринимать мир по-детски, они вообще как дети, вон как к взрывчатке тянутся все время, но так или иначе на концерте арабской музыки самих арабов было немного, в основном какие-то тетки в джинсах и чуваки с пивом, хотя два-три араба ходили туда-сюда, так что все было хорошо и можно было начинать, вот они и начали.

Через час, когда арабы собирались замолчать, двери со скрипом отворились и в зал завалил человек, внешне очень похожий на Джона Леннона, вот представь себе покойного Леннона в восьмом часу вечера, когда он начал пить еще с восьми утра, у него даже очки запотели от перегара, с круглыми такими стеклами, помнишь, настоящие ленноновские очки, он попытался тихонечко сесть себе с краешку, но не смог, повалил пару стульев, привлек к себе всеобщее внимание, а тут и концерт закончился, и народ потянулся было к гардеробу за своими зелеными куртками, но не тут-то было. Человек поднимается и начинает перехватывать всех на выходе, он широко раскрывает объятья, раскидывает руки по сторонам, будто ловит рыбу в горном потоке, народ испуганно пытался обойти его, но мужчина старался и быстро создал пробку. Стойте, кричал он, стойте, арабы, стойте, он их будто от чего-то предостерегал, люди начали нервно бить копытами о паркет, и тут мужчина вытаскивает из кармана большой джойнт и начинает размахивать им в воздухе. Джойнт, кричит он, арабы, это джойнт, сейчас мы его с вами выкурим, стойте.