За окном висит туман, сквозь него пробивается тусклый утренний свет, большие мокрые снежинки липнут к оконным стеклам и сразу тают. После ночи воздух еще не прогрелся, но снег все равно тает, прямо в воздухе, по стеклу стекают большие жирные капли, я бреду коридором с гостиничным полотенцем и хедендшолдерсом в поисках душа. Душ находится в конце коридора, и оттуда раздается звонкая многоголосица. Я открываю дверь, из глубины валит пар, коридор наполняется теплым туманом, я делаю шаг внутрь и пытаюсь рассмотреть, что там за туманом, а там стоит несколько голых тинейджеров, на полу валяются их футболки; может, какая-то футбольная команда, думаю я, кто их знает, кто здесь останавливается, но из-под струй воды выходит еще пара голых тинейджерок, хотя душ вообще-то мужской. Тинейджеры, увидев меня, пытаются собрать свои вещи, я делаю предупредительное движение, мол, мойтесь, мойтесь, я позже зайду, но они смеются и говорят, старик, все хорошо, мы уже помылись. И мы тоже, говорят тинейджерки. «Вы что, здесь ночевали?» — спрашиваю я, лишь бы что-то спросить. Тинейджеры продолжают смеяться, нет, говорят, просто здесь лучше раньше занять место, потому что потом приходят турки. «Правильно, — соглашаюсь, — лучше вообще с ночи помыться, чтобы утром не повторяться». Тинейджеры смеются, точно — футболисты, и, прихватив форму, полотенца и голых тинейджерок, исчезают куда-то в неизвестность, возможно на тренировочный сбор.

Я пускаю горячую воду и подхожу к окну. За окном обвисает размокшее берлинское небо, на подоконнике лежит несколько больших снежинок, я распахиваю окно, и туман выползает наружу. Дверь за моей спиной открывается, и в соседнюю комнату, где находится несколько туалетных кабинок, заходит старый, помятый жизнью и эмиграцией гурок. «Привет, — говорю, — хороший день сегодня». «Да ничего», — отвечает он сквозь усы, заходит в крайнюю кабинку и начинает громко рыгать. Я закручиваю кран и возвращаюсь в комнату.

Пополудни Гашпер пакует каталоги со своими работами и собирается ехать к знакомой галерейщице. Как настоящие друзья, мы собираемся его сопровождать, да и делать в этом отеле, если честно, нечего — Новый Завет перечитали, эмтиви посмотрели, Сильви даже одолжила туркам анальгин, хотя на фига им анальгин, не понимаю. Перед этим Гашпер долго созванивается с галерейщицей, она наконец говорит ОК, приезжайте, и мы едем. На улицах пахнет прошлогодней травой и китайским фастфудом. Галерея, а в ней и галерейщица находятся на пятом этаже дома в самом центре, никаких вывесок нет, галерея культовая и некоммерческая, за счет чего они живут — неизвестно, галерейщица открывает нам дверь, и мы оказываемся в большом помещении, стены которого завешаны абстрактной живописью. Под каждой картиной висит ценник, цены нереальные, как и сама галерея. Галерейщица в лучших традициях национал-социализма заставляет нас ждать минут тридцать, пока она разговаривает с каким-то мужиком, тоже, очевидно, художником, чужие здесь не ходят, а мы находим в уголке большой аквариум, в котором лежат две черепахи и даже не думают двигаться, все время, пока галерейщица тянет волынку, они лежат себе на вмонтированных в аквариум стеклянных террасах, выпучив в нашу сторону свои допотопные зенки, и в целом вызывают непреодолимое отвращение, во всяком случае у меня. С тем же самым успехом галерейщица могла держать заспиртованных черепах — их, по крайней мере, не надо кормить. Да и пахнут они лучше.

Гашпер таки сплавляет галерейщице свои каталоги, и мы идем на пиво. Сильви тащит нас к приятелю-художнику, старому чеху-диссиденту, но еще слишком рано, чтобы идти в гости, и мы отправляемся в культурный центр напротив. Снаружи это старый полуразрушенный дом, со всех сторон окруженный строительными площадками, но внутри находится настоящая цитадель анархистских организаций, левого искусства и просто алкоголиков. Мы находим кафе на втором этаже, на двери висит ксероксный отпечаток, на котором написано — вход, а уже за дверью находится целый ангар, обставленный металлическими декорациями, тяжелой деревянной мебелью и увешанный той же абстрактной живописью. Где-то из-под потолка время от времени вырываются огненные языки — народ отдыхает по-взрослому, бухая, кажется, с самого утра. В воздухе приятно пахнет текилой и блевотой. Сбоку находится сцена, на ней сидит старый торчок в поношенных джинсах и с двумя парами наушников на шее. Справа от него стоят вертушка и большой чемодан, плотно набитый старыми сорокапятками, а слева сидит его вумен, тоже в джинсах, и пока он одной рукой ставит новый винил, вторая его рука лежит на плече верной скво. Так они и сидят вдвоем на сцене, крутят записи исключительно 60-х и в принципе никому не мешают.

Мы выдержали где-то часа полтора. После третьего пива Сильви решительно встала и предупредила, что или мы остаемся здесь, вместе с этим тупым чуваком на сцене и его скво, или идем к чешскому диссиденту, другу Вацлава Гавела, и тогда она — Сильви — обязуется приготовить какой-то особый итальянский салат. Мы посмотрели на вумен и молча вышли. Берлинское небо разворачивалось во всех своих красках и оттенках, воздух был густым и влажным, на улице толклись турки и ели кебабы, запивая их низкокалорийной колой.

Рядом с домом, где жил опальный чех, находилась маленькая продуктовая лавочка, не те большие мертвенные супермаркеты, которые напоминают скотомогильники, а частная интимная лавка, битком набитая ящиками с пивом и бананами. Зайдя и потолкавшись в тесных кулинарных закоулках, мы нашли владельца. Это был старый дородный мужчина, неопределенного роста и политических взглядов, он читал, кажется, Хемингуэя, и мы ему явно мешали.

— Сколько у вас здесь продуктов! — несмело говорит Сильви.

— Тысяча двести, — саркастически отвечает мужчина.

— Нам нужны сыр и помидоры. — Сильви решила вконец испортить ему настроение.

— И пиво, — подсказал я.

— Сколько? — Мужчина держался стойко и обслуживать нас не спешил.

— Полкилограмма, — сказала Сильви.

— Двенадцать штук, — сказал я.

— Берите, — разрешил мужчина.

Мы начали выбирать. Я взял две упаковки, подошел к мужчине и выложил бабки.

— Мы к вашему соседу-художнику приехали, — снова начал Гашпер. — Вы его знаете?

На лице продавца впервые появилась улыбка.

— А, — говорит, — старый чех! Знаю-знаю, — говорит, — постоянный клиент. Передавайте привет старому хую!

Он еще некоторое время радостно кряхтит, берет у Сильви десятку за помидоры и сыр и вместе со сдачей насыпает ей полную ладонь фруктовых карамелек.

— Доброго дня, девочка, — говорит он.

Сильви благодарит и прячет карамельки в карман джинсов. Я достаю презерватив и протягиваю мужчине. Это из Вены, говорю. Тот опять улыбается.

Художника зовут Руди. Он действительно был приятелем Гавела и делал у себя в Чехословакии большие металлические объекты. Если бы вертолетам и самолетам ставили памятники, они бы имели приблизительно такой вид, как объекты Руди. Когда русские надавали старому Дубчеку по заднице, он еще некоторое время оставался дома и продолжал делать свои многометровые конструкции, состоящие из лопастей, фюзеляжей и железных балок. В какой-то момент советскую власть это достало, Руди обвинили в абстракционизме, вдобавок к тому так оно и было, и попросили куда-нибудь свалить. Руди выбрал Западный Берлин. Уже через несколько лет после эмиграции он имел собственное ателье и постоянные заказы. Его металлические штуки покупали банки и страховые компании и устанавливали их возле своих офисов. Последние лет пятнадцать Руди имел в Чехии постоянные персональные выставки, но возвращаться обратно не хотел, хотя зла на родину и не держал. Сейчас ему было под семьдесят. Он встретил нас во дворе, Сильви позвонила по телефону ему с мобильника, мол, мы уже здесь, с бухлом и сыром, давай, встречай, он вышел в джинсах и теплой рубашке; нашу подружку он знал с детства, когда она еще не играла на пианино, был знаком с ее родителями, поэтому сейчас они стали обниматься, а уже потом все пошли в ателье, и пока Сильви готовила свой сто лет никому не нужный салат, старик водил нас по квартире и показывал разные штуки — макеты, негативы, карикатуры на друга Гавела и на Горби или просто какие-нибудь почтовые открытки от своих внуков. Увидев наше пиво, он молча достал две бутылки сухаря.