В кабинах всегда валялись автомобильные карты, вообще-то ими никто не пользовался, все и так знали дорогу, но карты лежали, я рассматривал их, как иллюстрированные журналы, проводя пальцем по красным извилистым линиям, которые вели от одного города к другому, изучая названия речек и озер, запоминая изломы дорожных развилок, выстраивая в воображении четкие контуры своей территории — страны солнца, с ее тремя китами и черепахой, с ее плоскими берегами, которые обрывались прямо в Азовское море, с равнинами, пустотами, черными дырами, городами-миллионерами, придорожными заправками, парковыми скульптурами, долгими перегонами, переменами погоды, железной дорогой, выкатывающейся куда-то за северную границу; думая о границах, я пытался представить, что начинается за тем городом, куда я последний раз доехал, мое воображение четко держалось моего опыта, все, что было за гранью лично пережитого, представлялось мне слишком абстрактно, мне не с чем было его сравнивать. Мой опыт между тем полностью сливался с окружающими ландшафтами — плоские поверхности Восточной Украины, которые позволяют тебе охватывать взглядом несколько десятков километров во все стороны, полностью отвечали моим представлениям о мире: я видел то, что можно было увидеть, а увидеть можно было много чего, почти все. Поэтому вещи, которых лично не переживал, не вызывали у меня большого интереса; территория, остававшаяся за рамками увиденного, не помещалась в рамки осознанного, принадлежа скорее к категории выдуманного, условного, того, о чем можно вычитать в книжках или увидеть в кино. Однако о настоящей жизни вычитать в книжках было невозможно — настоящая жизнь была рядом, и ее нужно было проживать.

Теперь, выезжая из очередного шахтерского городка, отыскав в нем все разбитые параличом шахты и познакомившись со всеми безработными и безнадежными жителями, я думаю, что даже относительное расширение моего личного опыта мало что изменило в моих детских представлениях об идеальной территории, жить на которой мне довелось. Она точно так же просматривается насквозь, стоит только сделать остановку в дороге. Соответственно, то, что не просматривается, к ней не принадлежит — это уже другой опыт, другой атлас дорог, другой индастриал, до которого мне вообще-то нет дела.

В атласе было указано главное: были отмечены контуры, которые ты мог отыскать в реальности, это была наиточнейшая из книг, я даже не знаю, с какой еще книгой ее можно сравнить, скажем, я бы не сравнивал ее с библией — библия слишком абстрактное чтиво, хотя там тоже содержатся географические карты, однако эта география не касается тебя, учитывая ее отдаленность и самодостаточность. Дело даже не в том, что, пользуясь библией, невозможно доехать из Ворошиловграда в Днепродзержинск, а в том, что там просто нет таких названий. Я до сих пор убежден, что у религии обязательно должна быть региональная окраска, иначе это уже не религия, а макдоналдс.

Удивительное чувство на самом деле — расширять свое сознание при помощи карт автомобильных дорог, ты словно делаешь вскрытие собственного тела и рассматриваешь, как кровь перетекает из правой его части в левую; так и карты: ты видишь, сколько всего может вместить страна, в которой ты живешь, сколько дорог, мостов, государственных границ ее наполняют, догадываешься, сколько травы, домов и птиц находятся одновременно на этой расчерченной плоской территории, сколько их тут помещалось и сколько их при случае поместится, если такой случай представится.

Я постоянно ловил себя на мысли, что лично мне было бы гораздо интереснее снимать живые объекты. Не то чтобы меня ломали руины и упадок экономики в регионе, об упадке тут скорее не было речи, очевидно, это просто различия в жизненных приоритетах: кого-то интересует живая экономика, кого-то — мертвая. Я не видел во всем этом упадка, хотя бы учитывая то, что они и дальше остаются на своей территории: работники всех этих разбитых шахт и исчезнувших цехов, экономика просто не в состоянии переварить самые жирные куски реальности, она просто не охватывает большинство процессов, которые нами двигают, которые вытаскивают нас из одного конца страны в другой, не отпуская слишком далеко и не давая остановиться.

Нам оставалось выехать отсюда, ухватив из окружающего воздуха отпечатки ландшафта, черно-белый индастриал, который, несмотря на застылость, не кажется таким уж мертвым. При пересечении того же самого расстояния каждый раз срабатывают те же самые рецепторы, ты словно восстанавливаешь бортовые записи, которые со временем стираются и тускнеют, поэтому желательно время от времени их подновлять. Все это укладывается в некий каталог — ты фиксируешь и отмечаешь для себя каждый поворот, каждую автостоянку, придорожные здания, названия городков, расположение патрульных постов, расстояния между заправками и барами, цены на заправках и в барах, график работы заправщиков и проституток, которых тут все знают, каждую разбитую фуру с вывернутым вверх нутром, каждого стопщика на перекрестке, каждую похоронную процессию, которую нельзя обгонять, так что складывается впечатление, будто ты постоянно движешься за похоронной процессией, не имея возможности обогнать ее и посмотреть, что на самом деле начинается там, где заканчивается жизнь.

В следующий раз мы виделись с ним на вокзале, я завис на несколько часов, дожидаясь следующего поезда, позвонил Кристофу, он пришел и начал рассказывать.

— Хороший проект получается, — сообщил он. — Особенно эти объекты с Донбасса. Напишешь что-нибудь об этом?

— О поездке? — переспросил я.

— Нет, именно о мертвом индастриале, не о поездке.

— Попробую, — сказал я. — Хотя мне интереснее было бы написать вообще о поездке.

— Нет, — оправдываясь, возразил Кристоф, — меня интересует мертвый индастриал.

— Ладно, — ответил я. — Почему бы и нет. Про индастриал так про индастриал. Знаешь, я люблю туда ездить. Дело даже не в индастриале. Хотя в индастриале, наверное, тоже.

— Да, — согласился он. — Там очень здорово.

— Жаль, что ты снимаешь только мертвые объекты. Для меня гораздо интереснее была сама дорога.

— У мертвых объектов одно большое преимущество: умерев, они не повторяются.

— У дороги тоже есть одно большое преимущество.

— Какое же?

— Этой дорогой всегда можно проехать еще раз.

Каждая домохозяйка, включенная в социальную борьбу, должна помнить три вещи. Во-первых, самоорганизация. Самоорганизация домохозяек предусматривает, прежде всего, преодоление социальной изоляции как таковой. Вот домохозяйка выходит из дому, она думает, ох, эта моя социальная изоляция, эта моя исключенность из борьбы, что я могу с этим сделать, я одинокая беременная домохозяйка, моя социальная изоляция доканывает меня, я просто становлюсь заложницей обстоятельств — так она думает и делает первую ошибку. Главные враги домохозяйки — менеджеры, рекламные агенты и работники муниципалитета — караулят каждый ее шаг, они уже готовы перехватить ее, они контролируют ее социальную активность, думая: вот она, вот она, эта чертова домохозяйка с ее чертовой социальной изоляцией, что она себе думает, что она, сука, себе думает, она думает, мы за нее будем решать проблемы ее исключенности из борьбы, она думает на нас перебросить эту проблему? Она себе думает, что все менеджеры и рекламные агенты, все работники нашего, сука, муниципалитета сейчас кинутся решать ее социальные проблемы, да? Ну так она ошибается, — говорят менеджеры, — да, она глубоко ошибается, и вот почему.

И они останавливают ее и начинают говорить приблизительно вот что: мэм, говорят они, мы ознакомились с вашей проблемой, да, мэм, мы пробили все варианты, но сорри, мэм, ничего из этого не выйдет, боимся, мы не сможем решить вашу проблему, именно так, мэм.