Тот, кто переживал настоящее отчаяние, поймет меня наверняка. Однажды утром ты просыпаешься и вдруг понимаешь, что все плохо, все очень плохо. Еще совсем недавно, скажем вчера, ты имел возможность что-то изменить, исправить, пустить вагоны по другим путям, но теперь все — ты остаешься в стороне и больше не влияешь на события, разворачивающиеся вокруг тебя, как простыни. Вот это чувство беспомощности, отрешенности и отверженности человек ощущает, очевидно, перед смертью, если я правильно понимаю концепцию смерти: ты вроде все делал правильно, ты все держал под контролем, почему ж тебя пытаются отключить от перекрученных красных проводов системы, убить, как файл, и вычистить, как подкожную инфекцию? Почему жизнь, в которой ты недавно принимал непосредственное участие, прокатывается, как море, в восточном направлении, стремительно отдаляясь и оставляя после себя солнце ползучего умирания?

Несправедливость смерти особенно остро ощущается при жизни — никто не убедит тебя в целесообразности твоего перехода на территорию умерших, у них просто не хватит аргументов для этого. Но все плохо, ты вдруг сам начинаешь в это верить, осознаешь и затихаешь, и позволяешь каким-то шарлатанам, алхимикам и патологоанатомам вырывать твое сердце и показывать его на ярмарках и в кунсткамерах; позволяешь им проносить его под полой для проведения сомнительных экспериментов и исполнения безрадостных ритуалов; позволяешь им говорить о тебе как об умершем и крутить в прокуренных пальцах твое сердце — черное от утраченной любви, легких наркотиков и неправильного питания.

За всем этим стоят слезы, нервы и любовь твоих ровесников. Именно слезы, нервы и любовь, потому что все беды и проблемы твоих ровесников начинались вместе с половым созреванием и заканчивались вместе с дефолтом. И даже если что-то и может заставить эти распаленные славянские языки замолчать, а эти сильные прокуренные легкие задержать в себе воздух, это любовь и экономика, страсть и бизнес в своих наинеимовернейших проявлениях — я имею в виду и страсть, и, разумеется, бизнес. Все остальное остается за бортом, за бурным темным потоком, в который вы все прыгаете, едва достигнув совершеннолетия. Все остальное остается накипью, кругами на воде, необязательным дополнением к биографии, растворяется в кислороде и, хотя точно так же кажется необходимым, на самом деле таковым не является. Почему? Потому что на самом деле никто не умирает от недостатка кислорода, умирают именно от недостатка любви или недостатка денег. Когда однажды ты просыпаешься и понимаешь, что все очень плохо — она ушла, еще вчера ты мог остановить ее, мог все исправить, а сейчас уже поздно, — и ты остаешься один на один с собой, и ее не будет ближайшие лет пятьдесят, а то и шестьдесят, это уж на сколько хватит у тебя желания и умения без нее прожить. И от осознания этого тебя вдруг накрывает великое и безграничное отчаяние, и пот выступает, как клоуны на арене, на твоей несчастной коже, и память отказывается сотрудничать с тобой. Хотя от этого тоже не умирают, от этого, наоборот, — открываются все краны и срывает все люки. Ты говоришь: все нормально, я в порядке, вытяну, все хорошо — и каждый раз больно ударяешься, попадая в пустоты, образовавшиеся в пространстве после нее, во все эти воздушные тоннели и коридоры, которые она заполняла своим голосом и в которых теперь заводятся монстры и рептилии ее отсутствия. Все нормально, говоришь, я вытяну, я в порядке, от этого еще никто не умирал, еще одну ночь, еще несколько часов на территориях, усеянных черным перцем, битым стеклом, на горячем песке, перемешанном с гильзами и крошками табака, в одежде, которую вы носили с ней вместе, под небом, которое осталось теперь тебе одному. Пользуясь ее зубной щеткой, забирая в постель ее полотенца, слушая ее радио, подпевая в особо важных местах — там, где она всегда молчала, пропевая эти места за нее, особенно когда в песне идет речь о вещах важных, таких как жизнь, или отношения с родителями, или религия, в конце концов. Что может быть печальнее этого одинокого пения, прерываемого время от времени последними новостями? И ситуация складывается таким образом, что каждая следующая новость и вправду может оказаться для тебя последней.

Печальнее может быть лишь ситуация с бабками. Все, что касается финансов, — бизнес, который ты делаешь, твоя персональная финансовая стабильность — загоняет тебя каждый раз во все более глухие углы, из которых выход лишь один: в направлении черного малоизученного пространства, где расположена область смерти. Когда однажды ты просыпаешься и понимаешь, что для продолжения жизни тебе необходима посторонняя поддержка, и лучше, чтобы это была поддержка непосредственно Господа Бога или кого-нибудь из его ближайшего окружения. Но какая поддержка, забудь это слово! Все в этой жизни замешано на тебе, значит, и выгребать придется самому, так что запомни: любовь и бизнес, секс и экономика — этот простатит среднего класса, тахикардия пионеров валютных бирж; пара неудачных законопроектов — и ты потенциальный утопленник, в смысле, тебя обязательно утопят, скорее всего в цементе, и смертельные цементные волны цвета кофе с молоком сойдутся над тобой, отделяя тебя от жизни и даже от смерти, потому что в подобном случае ты не заслуживаешь нормальной смерти. Выгребай не выгребай, уже ничем не поможешь — финансовая задолженность висит над тобой, как полная луна, и тебе остается лишь выть на нее, привлекая внимание налоговой инспекции.

Сколько молодых душ поглотила неспособность правильно заполнить бизнес-планы, сколько сердец разорвала приватизационная политика! Морщины на их сухих лицах и желтый металлический отблеск в глазах остались после долгой борьбы за выживание — это наша страна, это наша экономика, это наш с тобой путь в бессмертие, присутствие которого ощущаешь, однажды проснувшись и неожиданно осознав, что в жизни нет ничего, кроме твоей души, твоей любви и твоего, блядь, долга, который ты никогда не сможешь вернуть. По крайней мере, в этой жизни.

Об этом и поговорим.

Историю о клубе мне рассказал непосредственно один из его основателей. Я давно о них слышал, но пересекаться не доводилось, что вообще-то и не странно, учитывая специфику заведения. Слухи о первом в городе официальном гей-клубе циркулировали уже несколько лет. При этом указывали различные названия и адреса, и поскольку никто точно не знал, где именно он находится, под подозрение попадали все. Чаще всего о клубе приходилось слышать на стадионе — правая молодежь города решительно осуждала появление заведений подобного профиля, обещая самим себе спалить этот клуб вместе со всеми геями, которые собираются в нем на свои, назовем их так, вечеринки. Однажды, в сезоне 2003–2004 годов, они даже подпалили кафе «Буратино», находившееся рядом со стадионом, однако милиция не связывала этот инцидент с деятельностью клуба для геев, потому что сами подумайте: какой гей-клуб может быть в кафе «Буратино», само название которого является гомофобским?

С другой стороны, о клубе часто вспоминали в масс-медиа — в разнообразных обзорах культурной хроники или сюжетах о бурной клубной жизни города. Как правило, клубная жизнь города напоминала сводки с фронта: в телевизионных сюжетах на эту тему звучали сначала тосты, потом — автоматные очереди, а иногда, когда оператор не пренебрегал своими, скажем так, профессиональными обязанностями, то есть не нахуячивался дармового коньяка за счет заведения, автоматные очереди звучали в унисон со свадебными пожеланиями и прощальными проклятиями. И трассирующие пули дырявили теплое харьковское небо, как салют любви, верности и другим малопопулярным на телевидении вещам. В этом контексте известия о гей-клубе интриговали отсутствием четкой картинки и сообщений о непосредственных связях власти и криминала — так себе, мол, была вечеринка, проходила в гей-клубе, публика вела себя благопристойно, жертв нет.