— Тринадцать месяцев.
— Вы еще молодожены… — добавляет Стив. — Любовь…
Второй ручеек пота стекает по затылку Анук. Он скользит по ее нежной шее, проникает под воротник блузки и останавливается на границе, очерченной узкой полоской лифчика.
— Не думаю, — говорит она с осторожностью. — Скорее это брак…
Она едва сдержалась, чтобы не сказать: по расчету.
— По зрелому размышлению… И не более того. Любовь с большой буквы нынче не в моде…
— Большая любовь, — произносит задумчиво он.
И добавляет по-французски:
— Любовь с большой буквы…
— Вам известно, что это такое? — спрашивает Анук.
Третий ручеек пота зарождается у нее между грудей.
Стив качает головой и честно признается:
— Нет. Я не создан для возвышенных чувств. У меня простая семейная жизнь. С Дороти я дружил еще в детстве. Мы вместе выросли. В наших семьях нас кормили почти одной едой. Мы смотрели с ней одни и те же телевизионные передачи. Мы знаем все друг о друге. Когда я возвращаюсь с работы, то целую ее в лоб. Я беру Лакки на руки и некоторое время играю с ним. Вечером я смотрю телевизор или же что-нибудь мастерю. Я рад, что познакомился с вами. Вечером мне будет что рассказать Дороти…
— О том, что заставили потеть француженку в вашей машине… Дороти будет особенно интересно услышать это от вас…
Анук умышленно грубит ему.
Одно упоминание о Дороти выводит ее из себя. Американец тоже хорош. Его внешность обманчива. За красивой внешностью скрывается самый заурядный человек. Мелкая американская буржуазия ничуть не отличается по глупости от своих французских собратьев. Они ведут такой же образ жизни: по воскресеньям трахают своих благоверных; сидят, тупо уставившись в телевизионный экран, пока не закончится спортивный матч; за день съедают баранью ногу с зеленой фасолью. В обед едят ее как горячее, а во время ужина — как холодное блюдо. От них всегда несет чесноком. И эти люди считают себя счастливыми! Интересно, что они в Америке едят вместо бараньей ножки с фасолью?
— Что значит заставить потеть?
— Это просторечное выражение. Оно имеет двойной смысл.
— Я выключил кондиционер, чтобы заставить вас выйти из машины.
Анук открывает дверцу автомобиля и опускает ноги на раскаленный асфальт. Стив тщательно запирает машину.
Они находятся на широком тротуаре. Синие автобусы только что отъехали с очередной партией туристов. Яркая и пестрая толпа медленно поднимается вверх по мраморным ступеням лестницы, ведущей к статуе Линкольна. Такая же плотная толпа туристов спускается вниз.
Стив берет Анук за руку. У нее холодная ладонь.
Они преодолевают три первые белые мраморные ступени.
— Зачем говорить грубости? — спрашивает он. — Зачем?
Под палящими лучами солнца Анук считает ступени про себя. Она вспоминает деда, который всегда считал свои шаги. «Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Все… — думает она. — Больше не буду считать».
Народ прибывает лавиной. Приходится посторониться, чтобы уступить дорогу. Люди спускаются такой плотной массой, что почти сметают все на своем пути. Анук слышит в толпе немецкую речь и обрывки французских фраз. Рядом с ней кто-то шепчет по-итальянски, словно сообщает ей на ухо какой-то секрет. По соседству поднимаются два итальянца и тихо разговаривают между собой.
— Вы не ответили мне. Почему вы грубите мне?
— Чтобы облегчить душу, — говорит она. — Это теперь модно… А потом…
Она произносит очень быстро по-французски:
— Наше проклятое поколение…
— Когда вы так быстро говорите, я ничего не понимаю, — произносит Стив.
— Не беда, — говорит она. — Вы ничего не потеряете, если не поймете. Я бываю порой невыносимой. Не стоит обращать внимания на это. Я наговорила вам много лишнего. И вы рассердились. Вы живете в очень узком мирке.
— В каком мирке?
— Узком! — восклицает она. — Пошли скорее к вашему Линкольну. И прошу меня заранее простить, если я буду подниматься молча. Я ненавижу памятники. Мне нравятся только живые существа. Люди на улицах. Я люблю бродить по городским кварталам, куда не рекомендуют заглядывать туристам. Мне повезло, что меня подцепил не какой-нибудь левый интеллектуал, а…
Она взглянула на него, чтобы подобрать нужное слово:
— Простой добрый малый.
Стив смотрит на нее.
— Добрый малый — это кто по-вашему? Да, я и в самом деле настоящий добрый малый… Вот доказательство: сколько времени я теряю с вами… Мне хочется отвести вас в отель. Меня привлекла ваша внешность. Мне показалось, что вы воспитанная и умная девушка. А вы ничем не отличаетесь от местных девиц, называющих себя хиппи. Они носят рваные джинсы и не моют волосы. Если бы у вас был чуть менее опрятный вид, то вечером в Джоржтауне они приняли бы вас за свою…
Они вышли на площадку, похожую на открытую галерею, окаймленную колоннами.
Анук почти не смотрит на монумент. Давка становится совсем невыносимой. Их жмут и толкают со всех сторон. Она со злостью произносит:
— У вас тут есть от чего свихнуться… И ширнуться… Какая тоска!..
Слово «тоска», произнесенное по-французски, не совсем понятно Стиву. Зато остальные слова приводят его в ярость. Он больно сжимает руку Анук, словно хочет помешать ей говорить глупости.
— Ай! — вскрикивает она. — Еще немного — и вы сломаете мне руку.
Неожиданно Стив отпускает ее.
— Я только хотел, чтобы вы замолчали. Простите, — говорит Стив. — Мне очень жаль.
Анук поднимает голову к памятнику Линкольна. Внезапно она проникается глубокой симпатией к этой статуе. Она кажется ей более человечной, чем ее спутник. Анук проходит вперед сквозь толпу. «Если Бог существует, если есть Всевышний, то Линкольн похож на него», — думает девушка.
В углу огромной площадки стоит прилавок. За ним сидит мужчина и раздает всем желающим проспекты с описанием мемориального комплекса. Анук подходит к нему и берет два проспекта.
— Вы берете два, потому что их раздают бесплатно? Или потому что они вам нужны? — спрашивает Стив.
Она пожимает плечами.
— Не знаю. Потому что бесплатны.
— Тогда возьмите один. Зачем такое расточительство?
Прежде чем спуститься вниз, она внимательно читает надпись на боковой поверхности статуи:
В этом храме,
Как и в сердцах людей,
Для которых он спас Союз,
На вечные времена свято хранится
Память об Аврааме Линкольне.
— Я хочу есть, — говорит она. — Я очень хочу есть.
— Я повезу вас туда, где подают курицу, — говорит Стив. — Пошли… Сейчас десять минут первого… Я отвезу вас в такое место, куда не ступала нога таких туристов, как вы. Там обедают лишь работяги, подобные мне.
— Работяги? — спрашивает она. — С такими шикарными машинами, как ваша, я бы тоже хотела быть работягой.
— Наши машины удивляют французов… Они забывают о том, какие большие расстояния нам приходится преодолевать. На малолитражке далеко не уедешь.
— Надо летать на самолете…
— Самолет — это дорого, — говорит Стив. — Для большой семьи среднего класса намного дешевле добраться куда-то на машине, чем самолетом. Не все в Америке богатые люди. Когда мы хотим навестить живущую в Пенсильвании тещу, то Дороти, моя мать, Лакки и я едем на машине. Для семьи из четверых человек она обходится не так дорого, как самолет.
Они спускаются вниз по ступеням.
— Мне очень жарко, — говорит она.
— Всем жарко… В июле, в особенности в августе, здесь будет настоящее пекло. Все, кто может, бегут из города.
Они продолжают свой путь по лестнице вниз.
Анук неожиданно протягивает ему руку.
— Может, помиримся…
Он берет ее за руку. Поднимающаяся вверх группа японских туристов разделяется пополам, чтобы пропустить их.
— Я хочу купить сувенир, — говорит Анук. — Можно подойти к киоску?
— Конечно.
