Гул вертолета приближался. Бело-голубая машина появилась над деревьями. Сколько до нее метров? Четыреста, не меньше. Теперь триста… Я стоял, продолжая держать карабин у ноги. Стрелять придется навскидку, если они не откроют пальбу раньше. Двести пятьдесят… Пока они меня не видят. Все, пора!

Я много лет охотился на уток, охотничий опыт, возможно, сыграл свою роль и теперь. Быстро прицелясь, я выпустил все десять пуль с интервалом в полсекунды. Последние выстрелы отстучали, когда вертолет был от меня на расстоянии четырехсот метров, и вряд ли попали в цель. Но первые две или три пули угодили в вертолет, я это почувствовал инстинктивно, как чувствовал на охоте попадание в дичь. Тяжелые пули калибра 7,62 мм с легкостью пробивают обшивку и способны причинить вертолету серьезные повреждения. Нет, я не сбил этот чертов МИ-8 и даже не заставил его пойти на посадку. Но мои пули угодили в какое-то уязвимое место машины.

Вертолет развернулся в мою сторону. Автомат продолжал сыпать торопливыми очередями. Я отбежал к деревьям и двумя очередями выпустил обойму «кольта». Вертолет взмыл вверх и завис на высоте пятисот метров. Как я понял, на его борту имелся всего лишь один стрелок. Минуты три он почти безостановочно бил в мою сторону. Скрючившись, я сидел за толстой елью и набивал последние оставшиеся патроны в карабин и магазин «кольта».

Пули щелкали о стволы деревьев, взбивали фонтанчики земли. Крупная ветка, перебитая у основания, воткнулась в хвою метрах в пяти от меня. Автоматчик перенес огонь в глубину ельника, но вскоре стрельбу прекратил. Машина развернулась и полетела к тому месту, где лежали двое убитых боевиков.

Я упрямо тащил тело Ваганова к воде. Оставив его в прибрежном кустарнике, отправился к плоту. Плот стоял на прежнем месте. Я устроился под огромной развесистой елью. У меня оставались восемь патронов в карабине и пять в обойме «кольта». Я приготовился защищать плот до конца — потеря его означала для меня смерть.

Но сидевшие в вертолете, видимо, решили больше со мной не связываться. И МИ-8 ушел на юг в сторону Якутска. Значит, у меня снова появлялись шансы прожить еще день или два?

Я похоронил Андрея в реке, привязав к спине рюкзак, набитый камнями. Пусть простит его душа, но для меня было очень важно, чтобы он исчез бесследно и тело его не нашли. Если исчезновение группы, посланной на Илим, останется тайной — это, возможно, спасет мою семью от мести Монгола.

К вечеру заметно похолодало. Я поджарил на костре два найденных на берегу гриба и, с трудом проглотив жесткие комочки, погрузился на плот.

Теперь, когда я остался один и без груза, плот можно было уменьшить — это облегчило бы управление. Но никаких инструментов, кроме охотничьего ножа, у меня не оставалось, и я не стал терять время. Течение подхватило плот, и меня опять понесло мимо скалистых круч, песчаных и галечных отмелей, нависающих над водой деревьев.

Стемнело, но я продолжал плыть, каким-то чудом избегая подводных камней и водоворотов, кипящих у скал, где Нора сужалась до ширины тридцати-сорока метров. Я не чувствовал холода, постоянно работая шестом и веслами. Но к середине ночи все сильнее давала знать усталость. Я сворачивался клубком на досках и замирал, засыпая на несколько минут. Холод будил меня, и я снова начинал двигаться.

Такое состояние на грани полуобморочного сна не могло длиться долго. Сначала неуправляемый плот налетел на мель, потом с такой силой ударился о скалу, что я едва не свалился в воду. Мне пришлось устраиваться на ночлег.

Я жался к костру, и в густом, как изморось, тумане, стреляли и брызгали огнем смолистые еловые ветки. Мне чудился грохот вертолетного двигателя. На мокрой от крови земле извивался и стонал смертельно раненный Ваганов, и я снова и снова стрелял по несущемуся прямо на меня бело-голубому МИ-8.

На рассвете камни у воды, покрытые тонким слоем льда, блестели, как стеклянные. У меня не было даже котелка, чтобы согреть воды. С трудом спихивая с отмели свой порядком измочаленный плот, я подсчитал, что ел в последние дни: вчера — два полузасохших печеных гриба, позавчера — белка на двоих с покойным Андреем и пять или шесть таких же мелких, побитых морозами грибов. Желудок мучительно ныл.

Я перетряхнул рюкзак. Замшевый мешочек с золотым песком, грязное, испятнанное кровью полотенце… По старой, еще лагерной привычке зачерпнул несколько пригоршней воды и медленно, чтобы не застудить горло, выпил. Обманутый желудок на время затих. Еще день-два, и, если меня не подстрелят с вертолета, я начну терять силы от голода. А на охоту у меня нет времени.

Уже выгребая на стрежень, почувствовал прикосновение ко лбу чего-то влажного и холодного. Подняв голову, увидел редкие мелкие снежинки, кружащиеся в воздухе. Высоко в небе плыло одиноко серо-фиолетовое облако. Снежинки, блестя на солнце, быстро таяли, и северный ветер гнал облако дальше. Это был пока еще не снег. Просто зима наступала мне на пятки.

К полудню я дважды стрелял в оленей, выходивших к реке, и оба раза промазал. Потом мне повезло: в прозрачной обмелевшей заводи я подстрелил большую, как полено, щуку и, зажарив на костре, половину ее съел.

Ветер с севера гнал поперек течения сильную волну, плот раскачивало и швыряло со стороны на сторону. Телогрейка и брюки намокли от постоянных брызг, но я упрямо отталкивался шестом или снова брался за весла.

За одним из поворотов увидел ржавый корпус небольшого колесного парохода с высоко торчащей трубой. Это был «Витязь», налетевший на камни и затонувший на Норе в половодье пятьдесят седьмого года, незадолго до моего прибытия на «Медвежий». На каменистом берегу стоял тяжелый трехпалый якорь. На нем была прикреплена металлическая табличка с фамилиями погибших матросов. Тогда же утонули десятка полтора зеков, но фамилии их никто, конечно, писать на табличке не стал.

Я проплывал мимо «Витязя» дважды: осенью пятьдесят седьмого года, разглядывая обломки через зарешеченный трюмный иллюминатор, и спустя год, стоя на палубе «Анадыря» вместе с ефрейтором Сочкой. Как это было давно!

Ржавый остов «Витязя» остался позади. Я проводил глазами осевшую корму, черные дырки выбитых иллюминаторов. Встреча с погибшим, догнивающим посредине пустынной реки пароходом не прибавила оптимизма. До Нелькана оставалось не менее четырех дней пути, и даже если я одолею эти последние полторы сотни километров, то в поселке меня наверняка ждут люди Монгола. Они знают, что я обязательно там появлюсь, другого пути нет.

Впрочем, я забываю про вертушку. Завтра, в крайнем случае, послезавтра вертолет появится снова и вряд ли мне удастся уйти…

Но мои мрачные предчувствия не сбылись. Я встретил людей, и у меня снова появился шанс вырваться из западни.

Стойбище состояло из четырех чумов. Я сидел в самом большом из них, напротив морщинистого, с редкой бородкой якута. Я уже знал, что это глава рода Уланхой, а остальные полтора десятка обитателей стойбища — его жены, дети, племянники и прочая родня.

Я с жадностью съел большую тарелку мясного супа и пил вместе с Уланхоем крепкий, заваренный с травами чай. В центре чума горел небольшой костер, дым вытягивало через отверстие в остроконечной крыше. Женщина, примерно такого же возраста, как Уланхой, и парень в меховой безрукавке курили трубки. Я попросил закурить, и женщина протянула мне свою трубку.

— Может, сигареты есть?

— Сигарет нет, — покачал головой Уланхой. — Кури трубку. Табак хороший, сухой.

Я взял протянутую женщиной обожженную деревянную трубку и жадно затянулся раз — другой. Сразу закружилась голова, и я откинулся на оленьи шкуры.

— Лежи… лежи, — заулыбался Уланхой. — Долго ты по реке плыл. Вон какой худой стал. Карабин твой глянуть можно?

— Гляди.

Обращаться с оружием якут умел. Отведя назад затвор, вытряхнул оставшиеся в магазинной коробке патроны и долго целился вверх. Передвигая прицельную рамку, с уважением заметил: