— Отведите меня в камеру, — попросил я. — Я больше не могу…

Я не спал почти всю ночь, но сон, сваливший меня, был коротким и беспокойным. Мне снова снились деревня, наш рубленный из сосны дом, я видел лица матери и сестер, потом появился Мишка Тимченко, и он почему-то жил рядом с нами в доме соседа Феди Бренчугова.

Я проснулся от холода. На мне была лишь нательная рубашка и легкая спецовка, которые совершенно не грели. Я принялся ходить взад-вперед по камере, пока не принесли завтрак: кусок хлеба и кружку теплого чая.

Потом меня снова привели в кабинет Катько. Капитан мотнул головой в сторону дивана. Там лежала моя телогрейка.

— Возьмешь в камеру. Олейник передал. Там и еда кое-какая. Если хочешь, перекуси.

Я жадно сгрыз кусок жесткого сала и четвертушку хлеба, запивая все это холодной водой. В кармане телогрейки я нашел пакетик с махоркой и несколько спичек. Спасибо дяде Ване!

В этот день меня снова допрашивали. Я упорно твердил, что Дегу убил Петрик. Теперь я примерно представлял план, выстроенный Захаром. Если я признаюсь в убийстве Деги, мне уже нечего будет терять, и я наверняка расколюсь. Расскажу, за что мне пытались разбить голову в бане, про найденное на Илиме золото, а оттуда потянется цепочка к убийству Слайтиса и неожиданным смертям Лунева и Мишки Тимченко. Сокрытие россыпи, а практически кражу золота на вверенном ему прииске, полковник Нехаев не простит. Размотает дело и влупит всем на полную катушку!

Я мог рассчитывать на снисхождение лагерного начальства, если расскажу всю правду. А в чем оно будет заключаться, это снисхождение? Вместо обещанных тринадцати лет дадут пять или шесть? За смерть Деги и изготовление пистолета все равно придется отвечать. И еще я был уверен в одном: если я выдам начальству россыпь, Алдан мне этого не простит. Я уже давно убедился, какую ничтожную цену имеет в лагере человеческая жизнь. При желании они успеют прикончить меня десять раз, и не спасет никакая одиночная камера.

Среди дня заявился полковник Нехаев. Он шумно плюхнулся на стул возле меня. Раскуривая «беломорину» из капитанской пачки, весело спросил:

— Ну, как идут дела?

— Дела идут, контора пишет, — кисло отозвался Катько. — Не хочет Малек колоться. Несет всякую ахинею.

Полковник был настроен благодушно. Через полтора месяца прииск будет закрыт, и он наконец увидит жену и детей, которые уехали в город в начале лета — старшая дочь готовилась к экзаменам в институт. Наверное, Нехаев старался не думать об очередном захолустье, куда его обязательно запрут. Мало кого из офицеров «Медвежьего» оставят в городе, а тем более Нехаева. Штабных писак в городе хватает, а таких, как Василий Васильевич, — единицы. Умеющих держать в руках разношерстный сброд лагерей строгого режима, вышибать любой ценой план и не забивать начальству голову разными заморочками. Все вопросы полковник Нехаев решал сам.

С сорок пятого года, когда принял Нехаев лагерь, не было здесь ни одного массового выступления, с поджогами, захватом заложников и стрельбой, за которыми следуют разборки и приезды комиссий из Москвы. Даже резня, затеянная Алданом два года назад, когда делили власть воровские кланы, прошла незаметно. Мало ли режут в лагерях? Сутки не слезали с вышек усиленные наряды с пулеметами, а когда зековская братва выпустила пар, Нехаев быстро и умело навел порядок. Кого нужно, сунули в штрафной изолятор, раненых — в санчасть, убитых мгновенно похоронили, и даже суд был…

— Так что пишет контора? — жизнерадостно поинтересовался полковник.

— Случайным выстрелом из самодельного пистолета убит заключенный Дягилев…

— Имеющий сколько судимостей? — перебил капитана Нехаев.

— Шесть. Два убийства, бандитизм, грабежи…

— Так это прекрасно, что случайные пули попадают в таких, как Дега, а не в Малькова, который вину свою осознал и старательно трудился на дизеле, зарабатывая досрочное освобождение.

Василий Васильевич смотрел на меня в упор, и я понимал, что Нехаев ни в какие случайные выстрелы не верит.

— Николай Петриков, по кличке Петрик, — продолжал Катько, — сознался, что с помощью покойного Тимченко изготовил пистолет, хранил его у себя в бараке и вчера на берегу реки произвел выстрел, в результате которого был смертельно ранен заключенный Дягилев. Заключенные Казырин, по кличке Шмон, и Мальков этот факт также подтверждают.

— А за что же тогда били Малькова, когда на место происшествия прибежал ефрейтор Сочка?

И Нехаев, и Катько ждали, что я отвечу.

— Да они как взбесились, — выдал я заранее приготовленный ответ. — Видно, пьяные или обкуренные были. Никто ничего не понял, Дега в крови, а Шмон с Петриком на меня кинулись…

— Чтобы, значит, злость сорвать?

— Наверное…

Полковник усмехнулся:

— Врешь, Мальков! Ты чего передо мной, начальником лагеря, дурочку валяешь? Так что тебя связывает с нашими главными урканами?

— Ничего.

Понимая, что от полковника одним словом не отделаешься, стал было объяснять: меня подозревали, что я стукач и заложил Марчу, поэтому хотели избить в бане, но заступился Волков…

— Тогда это ты стрелял в Дегу! — перебил меня Нехаев. — Причины налицо.

— Не я, ей-богу, не я…

Я был готов разрыдаться, завыть от жалости к себе, но пересиливал себя, чувствуя, что полковнику это не понравится. Все в лагере знали, что дядька Нехай слюнтяев не любит.

— Отправьте вы меня куда-нибудь подальше, гражданин начальник! — в отчаянии выкрикнул я. — Не дадут они мне тут житья…

В истории с убийством Деги концы с концами не вязались ни с какой стороны. Но копать глубже Нехаев не стал. И он, и Катько хорошо знали, какую роль выполнял в лагере рецидивист Петр Дягилев по кличке Дега. Теперь Дега был мертв и сожалений по этому поводу никто не испытывал.

На вторую ночь после смерти Деги в камере штрафного изолятора повесился Петрик, главный обвиняемый по делу об убийстве рецидивиста Дягилева.

А на прием к Нехаеву пришли Олейник и Волков:

— Василий Васильевич, уберите Малькова из лагеря. Парнишка неплохой, только жить начинает. Сожрут его урканы.

Про визит Олейника и Волкова мне рассказал ефрейтор Сочка, с которым мы плыли две долгие недели на пароходе «Анадырь». Наш старый «Иртыш» не справлялся, и в помощь ему для вывоза людей прислали «Анадырь».

На пароходе везли семьи охраны, вольнонаемных и шестерых бывших зеков, чей срок закончился в последние дни. Я был на «Анадыре» единственным заключенным и в трюм меня запирать не стали. Как малолетку и больного… У меня нарывали и гноились пальцы, поврежденные разорвавшимся «пистолетом», и я каждый день ходил на перевязку к судовому фельдшеру.

Но все это было ерундой по сравнению с тем, что я все-таки вырвался с «Медвежьего». Невольно поддаваясь настроению людей, уже получивших свободу, я смотрел на проплывающие мимо вершины холмов, прибрежные скалы с елями, нависающими над рекой, и мне казалось, что неволя кончилась и для меня.

— Ничего, хлопец, — говорил Сочка. — Скоро будешь дома, вот увидишь. Они, годы, знаешь, как быстро летят… оглянуться не успеешь.

Годы, действительно, летят быстро. Минуло тридцать восемь лет с того времени, как вместе с ефрейтором Сочкой мы плыли вниз по северной реке Норе. Все осталось в прошлом: «Медвежий», золотая россыпь, едва не ставшая причиной моей смерти, друзья и враги, окружавшие меня в Якутлаге строгого режима ЛБ-08/62…

Из пересыльной тюрьмы меня отправили на Урал. Мне повезло, что в пересылке и на этапах я не встретил Алдана, Захара или еще кого-нибудь из их компании. Нигде и ни с кем я не заговаривал о «Медвежьем», как бы вычеркнув его из своего прошлого. Спасибо полковнику Нехаеву — заслал он меня далеко от Якутии.

Из лагеря под Свердловском я освободился на два года раньше срока, как ставший на путь исправления, и сразу же поехал в родную свою Коржевку. По непролазной апрельской грязи, пересаживаясь с попутки на попутку, а где и пешком, я осилил последние сорок километров от станции Инза. Когда с высокой меловой горы увидел наконец бревенчатые дома родной деревни, у меня подкосились ноги, и я, не выдержав, заплакал.