Такие вот дела. Квадратный метр земли на Манхаттане стоит дороже, чем такая же площадь ковра тончайшей персидской ручной работы; карманный компьютер стоит почти столько же, сколько блок сигарет, а хорошие туфли — как два кассетных магнитофона. Джинсы обойдутся вам в такую же сумму, как простенький обед не в лучшем из ресторанов, а будничный «Нью-Йорк таймс» и авиаписьмо в Советский Союз стоят примерно одинаково. Три билета в кино равны по стоимости модной мужской рубахе, альбому из двух граммпластинок или большой бутылке хорошего шотландского виски. Это я к тому, что в маленьких городках Нью-Йорка все непривычно, и поиски единых и надежных критериев то ли в приметах быта, то ли в человеческих отношениях, как правило, малоуспешны. Нью-Йорк всеяден — это одна из основополагающих его черт; он любит умеющих приспособиться и сам уже не раз приспосабливался к процветанию и банкротству, к нежности, ненависти, заискиванию, безразличию и любви. Здесь бывали все, собственно американские мудрецы и великое число мудрецов из других частей света; здесь же не раз ликовали болваны поистине вселенских масштабов. Ежедневно здесь рушат здания, чтобы на их месте ненадолго, на несколько десятков лет, возвести новые, — Нью-Йорк любит разрушать свою память; он не культивирует мемориальных досок, но разрешает желающим самостоятельно устанавливать памятники и мемориальные доски — за определенную мзду — хоть самому себе. На Таймс-сквере в магазине сувениров рядом с фотоплакатом, изображающим голого, в чем мать родила, розовенького и глянцевого, недавно смещенного государственного секретаря США Генри Киссинджера в натуральную величину (цена четыре доллара девяносто пять центов), — продаются еще сотни плакатов на любой вкус. За доллар девяносто пять центов (разумеется, плюс восемь процентов федерального и штатового налога) можно купить оранжевый лист, на котором черными буквами очень отчетливо напечатано «Оставьте меня в покое!» и сфотографирован человек, повернувшийся спиной к зрителям. Там же за те же доллар девяносто пять можно купить и плакат со знаменитыми словами американского философа Джорджа Сантаяны: «Кто не желает помнить прошлого, навеки приговорен к тому, чтобы переживать его вновь и вновь». Я же вам рассказывал — у каждого из городишек Нью-Йорка свои зрелища, и собственное чтение, и мудрость вполне своя.

Заканчивая эту главу, я переведу для вас слова одного из очень своеобразных и неоднозначных американцев, странника, экспериментатора, плохого политика и замечательного прозаика Джона Стейнбека. Вот что писал о Нью-Йорке, в котором прожил много лет, автор «Гроздьев гнева»:

«Если ты одеваешься с изысканной элегантностью — в этом городе живет, пожалуй, с полмиллиона людей, которые наверняка устроят тебя с этой точки зрения. Если ходишь оборванным — по крайней мере миллион ньюйоркцев таскает на себе старье еще похуже твоего. Если ты высок, то должен знать, что здесь сосредоточены самые высокие люди в Америке.

Если ты очень низкоросл, помни, что улицы Нью-Йорка кишат карликами. Если ты некрасив, заметь, что между двумя перекрестками ты встретишься с десятком столь совершенных уродов, каких только был ты в состоянии вообразить. Если ты выделяешься красотой, можешь быть совершенно уверен, что все равно не победишь при такой, как здесь, конкуренции… Нью-Йорк страшный, уродливый, отвратительный город. Его климатом является скандал, его уличное движение граничит с психозом, соперничество здесь убийственное, люди — отбросы рода человеческого или, напротив, до такой степени похожи на ангелов, что подозреваешь в этом чей-то рекламный трюк.

Нью-йоркской полицией можно пугать детей. Запахов Нью-Йорка достаточно, чтобы отравить большое заморское государство. Этот город несносен, нормальный человек не должен здесь жить, а тем более работать…»

И тем не менее Джон Стейнбек прожил, повторяю, большую часть своей жизни в одном из странных городов Нью-Йорка, потому что, как заканчивал он приведенную мысль: «…если ты немного поживешь в этом городе, все другие на свете постоянно будут казаться тебе скучными».

Интересно приезжать в Нью-Йорк: он огромен, он и не таких видел; в нем можно разглядеть очень многое, просто разгуливая по улицам, будто идешь по неухоженному дому и, проведя ладонью по запыленной панели, увидишь вдруг, как оживает под пальцами теплая резьба, сотворенная мастером, чье имя забыто, по ореху, спиленному неведомо где и когда. В такой толпе, как здесь, можно оказаться разве что в центре Токио; но и таким одиноким, как здесь, можно быть лишь во сне (сон этот будет очень мучителен), где еще есть на свете такой человеческий муравейник? Маленькие нью-йоркские города просыпаются по утрам, расходятся на работу, засыпают по вечерам — миллионы людей, существующие на расстоянии протянутой руки друг от друга, слышащие дыхание друг друга и тем не менее зачастую друг друга не ощущающие. Когда подлетаешь к Нью-Йорку на самолете и видишь мириады его огней, думаешь о созвездии, каждое светило которого удалено на гигантское расстояние от другого, и только для наблюдателей все эти звезды существуют в одной плоскости, образуя ковши, колесницы и другие сочетания, столь приятные глазу.

Не знаю, как должен был выглядеть трехгранный дом высотой в милю, задуманный для Чикаго великим архитектором Франком Ллойдом Райтом. Это вне моих представлений о жилище; наверное, лишь в будущем человеческая фантазия разовьется настолько, что здания, где жители последних этажей видят птиц только сверху вниз, станут обычным делом. Пока же мой личный опыт жителя многоэтажных кварталов почти не помогает в осознании сегодняшнего отношения американцев к жилью.

Стив Паркер, любитель классического искусства, симпатичный славист из Лоуренса, штат Канзас, рассказывал мне, что жена его, Мари-Люс, француженка, очень хотела жить в доме старой постройки. Чета Паркеров долго приглядывала жилище для себя, пока не откупила самый старый из особнячков, существовавших окрест. Дому этому, висящему на горке у Кантрисайд Лейн, недавно исполнилось двадцать пять лет; по американским нормам это почти предельный возраст для ординарного жилого строения. Стив показывал его так, как во Франции демонстрируют уцелевшие средневековые замки, но в речи моего симпатичного приятеля нет-нет да и проскальзывала чисто американская тоска по некоему новехонькому бетонному чуду, начиненному всяческой электроникой. К старым домам чаще всего относятся словно к женщинам, уже побывавшим в замужествах; даже если среди прежних мужей были киноидолы и вожди индейских племен, в каждом очередном браке это не добавляет жене авторитета.

Мемориальные деревни существуют скорее как памятники годам колонизации Запада, стимуляторы патриотических мыслей: несколько неряшливых срубов из окрестных деревьев и фургоны, обтянутые полусферами тентов, — в каждом вестерне вы можете увидеть весь этот мемориальный джентльменский набор в действии — в Голливуде под Лос-Анджелесом выстроена лучшая из пионерских деревень всех времен, и когда собирается много любителей поглазеть, свободные от съемок (или никогда не снимавшиеся) статисты устраивают на потеху им веселую стрельбу вокруг фургонов.

В Миннеаполисе, городе, красиво раскинувшемся на берегах обмелевшей Миссисипи, почти в самом центре Соединенных Штатов, я увидел вдруг в одном из чистых и дорогих жилых районов странную конструкцию, очень смахивающую на иллюстрацию к учебнику истории для пятого класса «Как добывали уголь при царе». Конструкция была буро-коричневого цвета, увенчивалась колесом с переброшенным через него канатом небывалой испачканности. Вокруг бурого сооружения на вбитых в асфальт палках сохли брезентовые сапоги и джинсы, имеющие такой вид, словно именно в них были колонизованы Средний Запад, Дальний Запад и, пожалуй, заодно с ними какой-нибудь Восток. Картину дореволюционной шахты из города Юзовка портили лишь «кадиллаки» и «олдсмобили», густо стоящие на идеально гладком и чистенько размеченном асфальте, окружив лакированным табуном растерзанные джинсы и сапоги на палке.