Все это было особенно удивительно, потому что происходило в стране, соединенной со множеством других государств и людей, в Америке, связанной с десятками стран-партнеров и стран-жертв, в Америке, где люди передвигались безостановочно, словно ртуть по картонке. И тем не менее.
Еще несколько десятилетий — не столетий — назад новости распространялись со скоростью всадника, — известия из Парижа, Петербурга или даже из Калифорнии шли до Канзаса год, если не дольше; все было где-то «за лесами, за горами, за широкими морями». Белл, Эдисон, Попов, Маркони и другие умные люди стянули мир путами проволочных и беспроволочных линий — уменьшили его до размеров горошины. Но расстояния между людьми зачастую оставались вне зависимости от возможностей телефона и телевизора. Несмотря на то, что газеты объясняли — каждая по-своему, — какие именно проблемы актуальны сегодня, формировали тревоги повседневности, люди далеко не во все времена смыкали свои заботы. В Америке это особенно ощутимо: даже общественные течения зачастую вспыхивали здесь, как моды, затрагивая лишь строго определенный круг, и затем слабели, так и не став общенациональными. Я подумал о том, что одинокий человек, одинокая страна — понятия философские, актуальные и трагичные. Америка не умеет быть сама по себе и не хочет быть, а многие ее подданные хотят и умеют. Это другая, чем у нас, социальная система, иное общественное измерение; когда я начал говорить с Ваверсом об этом, парень удивленно взглянул на меня, не понимая встревоженности вопроса.
«Кенгуру прыгает, — сказал он. — Антилопа бегает, сорока летает, рыба плавает. Каждый передвигается, как ему лучше». — «Но ведь они взаимозависимы. Даже в невиннейших антарктических пингвинах находят стронций-90, долетевший до них с неведомо где случившихся ядерных испытаний. Ты читал у Хемингуэя: „Человек один не может. Нельзя теперь, чтобы человек один. Все равно человек один не может ни черта“?»
Но Кейвин не читал Хемингуэя; проблема «Иметь и не иметь» не вызывала в нем литературных реминисценций. О том, откуда я приехал в Канзас, он тоже знал весьма приблизительно; спросил, есть ли у нас агентства, в которых можно подработать на летних каникулах. Какие уж там пингвины со стронцием, какие уж там литературно-мировые проблемы — у Ваверса до них руки не доходили.
Кейвин Ваверс совершенно точно знает, что хорошие фотожурналисты зарабатывают и по двадцать, и по сорок, и даже по сто тысяч в год; он умеет считать чужие деньги и видит в этом великий смысл: они превратились в эквивалент положения и репутации, маячащих впереди. Размеры чужих заработков стали приметой качества, пока еще не обретенного.
Что же, сегодня Кейвин ездит в очень старом, очень маленьком и очень дешевом «фольксвагене» и в предчувствии «кадиллака», роскошных обедов нью-йоркского ресторана «Павильон» или хотя бы канзасского «Кроун центр» завтракает в дешевой забегаловке.
Итак, яичницу мы съели, перебирая цифры и другие подробности студенческой жизни Ваверса. Парень весь в долгах, и совершенно естественно, что он высчитывает, как расплатиться. Начав учиться в университете, он взял в банке девять тысяч долларов из расчета четырех процентов годовых; срок займа — десять лет. Прошло четыре года, инфляция сделала заемный капитал Кейвина далеко не таким надежным, как это могло показаться, — плата за обучение возросла, и даже фотопленка подорожала. Все же мой собеседник надеется, что постепенно он совершит все, дабы получить с государства за свои унижения и трудности. Отношения между американским студентом Ваверсом и Америкой сложились так, что обе стороны ощущают взаимную привязанность, но не прочь друг друга надуть. Это отношения, которые, условно говоря, называются деловыми, а на самом деле социальны, ибо человек дела — бизнесмен, говоря по-английски, — одна из основ американского общества, курица, несущая золотые яйца богатства ему и себе. Бизнесменом может быть и промышленник, выпускающий холодильники, и человек, торгующий ими, и тот, кто еще лишь собирается холодильник приобрести. Студент, фермер, писатель, рабочий тоже могут быть бизнесменами, все зависит от твоих взаимоотношений с окружающим миром и способов барахтанья в нем.
Стоп! Написав эти слова, я совершенно отчетливо ощутил, что забираюсь в теоретические дебри. Как же это я так? А дело, наверное, в том, что, прикасаясь к чужой жизни, неизбежно пытаешься уразуметь законы, организующие эту вот самую чужую жизнь, раз уж ты назвался писателем. А вспомнив о бизнесе, можно вспоминать обо всем. Я ведь знаком кое с кем из делячествующих в изящной словесности, считающих, что писательский профессионализм сродни профессионализму плотника, лихо заколачивающего гвоздики в деревянную стену. Так-то оно так, если не учитывать, что литературные гвозди вонзаются в очень болезненную, хотя и несуществующую, как выяснилось, человеческую душу. Золотое яйцо, снесенное деловитой курицей, может оказаться просто стеклянным шариком с амальгамой внутри. Игрушкой для несуществующей елки, бусинкой от ненанизанных бус… Ах, уважаемый моралист, вам еще по Америке ездить и ездить, а вы уже раскладываете по лакированным полочкам даже грядущие впечатления! Как же это вы так? Американские студиозусы изменились — это было самым первым из потрясений, — но Америка велика…
Даже поговорив с собой на разные нравоучительные темы, я не могу восстановить своих впечатлений с первоначальной четкостью; на разговоры с первыми из моих студентов накладываются беседы со следующими, на впечатлениях от этого путешествия нарастает память о предыдущих. Все-таки хорошо, что мне встретился студент-журналист: другие бывали и не похожими на него, — я расскажу о них тоже, но все-таки Кейвин Ваверс был типичен — хоть портрет его на обложке печатай, — продукт изменившихся времен, деловой мальчик с миникомпьютером в кармане рубахи.
Мы сидели в «Субмарине», допивая по третьей чашечке кофе, и Кейвин был успокоен сиюминутной сытостью, в общем не самым характерным из студенческих ощущений. Он раскрыл папку и раскладывал передо мной фотографии своих модельерш-сокурсниц. Это были снимки, рекламирующие шарфы: длинные полосы красивой ткани казались невесомыми, они парили в воздухе, едва прикасаясь к телам девушек. Шарфы жили своей, независимой ни от кого жизнью, и мой собеседник гордился, что это он, студент Кейвин Ваверс, оживил их. Мотоциклисты в разноцветных марсианских шеломах пролетали мимо кафе. Модельерши казались частью странного, почти ирреального мира мотоциклистов, в котором выключен звук, и шарфы растворялись в дымовых шлейфах «судзуки» с никелированными баками. (Кстати, «бак» на бытовом американском языке — это «доллар», а бензобак на том языке называется «танк»; что касается танков, то они мимо нас не ездили, но за двести пятьдесят тысяч долларов, уходящих на покупку одного стандартного «леопарда» с пушками и всем, что ему полагается, весь курс Кейвина можно было бы учить бесплатно целый год. И даже дольше. И еще остались бы деньги, чтобы купить всем курсовым отличникам в качестве поощрения по автомобилю, а неуспевающих студентов какое-то время кормить яичницей в «Субмарине». Такой вот поток ассоциаций.)
Мы беседовали о танках, учебниках, стихах и технике фотографической съемки — официантки нас не обижали, «Субмарина» становилась кафе. Впрочем, часы посетительского пика еще не настали, и именно поэтому официантки не проявляли направленной агрессивности. Они расслабленно стояли в углу, словно ковбои на ранчо, отпустившие мустангов на зеленые сочные лужайки и получившие время для отдыха. Кейвин Ваверс тоже чуть-чуть смахивал на ковбоя с рекламы, и в его манерах было что-то ковбойско-фермерское. Стиль поведения, едва ли не самый распространенный в стране.
Кстати, нет ничего необычного в том, что студент (он) и профессор университета, пусть даже временный, (я) вдвоем пришли в «Субмарину». Все это в порядке вещей, так же как приглашение профессорами студентов на домашние коктейль-парти (и наоборот; мне очень много раз приходилось бывать на студенческих вечеринках, где на равных веселились профессора). Одежный демократизм выглядит как массовый отказ от круглогодичных пиджачных пар (вместо них бьют все рекорды популярности «лезер-сьюты» — нечто вроде усовершенствованных толстовок). Когда два человека встречаются и с радостным воплем хлопают друг друга по спинам, восклицая: «Хелло, Джим!», «Хелло, Джэк!» — это не говорит ровным счетом ни о чем. Ни о давности знакомства, ни об отношениях, ни о должностях обнимающихся людей. Из всех известных мне способов приветствия первый момент общения двух людей в Америке больше всего напоминает ритуальные объятия на тбилисском вокзале, после которых оказывается, что ты жарко перецеловался с людьми, пришедшими встречать не тебя. Ковбойские тычки в грудь и фамильярное похлопывание по заднему карману не означают в Америке ни того, что вы с собеседником стоите на одной социальной ступеньке, ни того, что вы с ним друзья до гроба. Просто так принято.
