Двадцать пятое сентября. Жуткая холодная ночь, заснуть не удалось. К одиннадцати часам мы прошли шесть миль. Три килограмма мяса и два оленьих языка — вот вся наша сегодняшняя еда. А что ждет нас дальше?
Двадцать шестое сентября. У Эриксена гноится подошва ноги. Он сможет идти дальше, но недолго. Наш обед — чай и сто тридцать граммов пеммикана, которого хватит еще на три подобные трапезы, после чего придется прибегнуть к крайнему средству — собаке! До наступления темноты мы успеваем переправиться через протоку на импровизированном пароме и проковылять четыре мили. Холод и слякоть; опять не спать всю ночь!
Двадцать седьмое сентября. Бесконечная, бессонная ночь; холод собачий. Ниндеманн и Алексей ушли на рассвете. В восемь часов — отдаленный радостный крик. Охотники подстрелили здоровенного оленя. Опять спасены! Когда они уходили, наш последний пеммикан варился в котле. Он пошел на обед, во время которого четырнадцать изголодавшихся душ поглотили двадцать килограммов пищи, и это после трехдневного рациона по четыреста пятьдесят граммов! Мы отправляемся дальше счастливые от сытости, за исключением Эриксена, которого все больше мучает язва на ноге.
Двадцать восьмое сентября. Мы выходим при пронзительном ветре и на первом же привале засыпаем. Отныне мы идем двадцать минут, а отдыхаем десять. Мы обнаружили на снегу следы двух людей, прошедших в противоположном нашему направлении, а затем — хижину, где еще теплые угли и объедки не оставили сомнений, что кто-то провел здесь предыдущую ночь. Если Чиппу или Мелвиллу удалось добраться до обитаемых мест, то, возможно, эти двое разыскивают нас?
Двадцать девятое сентября. Мы перед протокой; Ниндеманн уже выбрал, из чего сделать плот. Алексей ушел на охоту. Эриксену стало хуже, его ноги гноятся, и доктор опасается столбняка. Вести его дальше на гангренозных ногах — это смерть. Оставаться здесь рядом с ним — риск потерять остальных. Какой ужасный выбор! Алексей приносит рыбу и сбивает чайку, которая заинтересовалась нашим флагом над хижиной.
Тридцатое сентября. Мы несем Эриксена на себе. Доктор только что ампутировал ему четыре пальца на правой ноге и один на левой. На обед — по триста граммов рагу. Маловато! А охотники вернулись несолоно хлебавши…
Первое октября. На завтрак — двести двадцать пять граммов мяса и жиденький чаек. Это сто одиннадцатый день нашего пребывания во льдах. Доктор опять оперирует Эриксена, оставив ему только один палец. Дальше мы будем тянуть беднягу на санках, изготовленных Ниндеманном.
Второе октября. Всю ночь Эриксен бредил. Завтрак состоял из двухсот двадцати пяти граммов оленины и чая… На ужин — те же блюда. Пищи едва хватает… Одной бессонной ночи достаточно, чтобы лишиться последних сил. Наши промерзшие сапоги представляют из себя весьма жалкое зрелище. На холоде они сжимают ноги, как тиски. Мы спотыкаемся, скользим и падаем. В четыре часа, после дневного перехода, больше похожего на пытку, мы разбиваем лагерь. “Разбиваем лагерь” — это я говорю скорее по привычке: надо всего-навсего развести костер, поесть, а затем отдаться во власть жуткой и студеной ночи…
Третье октября. К полуночи мы совершенно промерзли, и я решил вскипятить чай; затем мы кое-как убили время до пяти часов, когда решили съесть последний кусок оленины. Эриксен быстро слабеет. Как только его глаза закрываются, он начинает что-то бормотать на датском, английском и немецком языках…
Едва мы вышли, следуя по замерзшему руслу реки, как я провалился под лед по плечи, а вслед за мной сначала Гортц, а затем и Коллинз. Когда мы наконец выбрались из воды, то мигом превратились в ходячие сосульки, подвергаясь неминуемой опасности обморожения… К четырем часам Алексей обнаружил лачугу. И вовремя!
Но теперь пора ужинать… Да, мой бедный песик! Увы! Настал твой час! Одним выстрелом я убиваю несчастную собаку. Иверсен разделывает бедное животное, и те части, что тяжело нести, быстро превращаются в рагу. Все едят с аппетитом, кроме меня и доктора — мы сыты одной только силой духа. Остаток мяса равен двенадцати килограммам. Трое “утопленников” — Коллинз, Гортц и я сушились и парились у огня. Гортц и Коллинз глотнули спирту, но мне он не лез в горло. Опять бесконечная холодная и промозглая ночь на сквозняке, от которого нет никакого спасения; бред Эриксена, словно заунывный оркестр, подчеркивал незавидность нашей судьбы. Несмотря на обжигающий огонь, никак не удается согреться. Похоже, нам просто не суждено высохнуть. Ну и холодрыга! Невозможно даже измерить силу мороза — последний термометр разбился во время одного из моих многочисленных падений. Мы съежились вокруг костра, в который беспрерывно подкидываем хворост. Если бы Алексей не закутал меня в тюленью шкуру и не прижался ко мне, согревая, я замерз бы насмерть.
Четвертое октября. Сто четырнадцатый день похода. Мы пьем кипяток прямо с огня. Эриксен, без сознания, скорчился на санках. Форсированным маршем мы добрались за два часа до хижины, достаточно просторной, чтобы вместить весь отряд, и разжигаем огромный огонь. Эриксену совсем плохо. Он так и не пришел в себя, а последняя ночь нанесла ему сокрушительный удар. Он угасает на глазах, и едва ли ему придется еще долго мучиться. Поэтому я попросил товарищей присоединиться к моей отходной молитве, прежде чем отдыхать самим. Алексей возвращается с охоты в полдень пустой и продрогший: он тоже умудрился провалиться под лед.
В шесть часов вечера мы просыпаемся, так как давно настала пора ужинать: четыреста пятьдесят граммов собачатины и чай — вот все наше подкрепление на сутки. Но мы еще возблагодарили судьбу за укрытие, которое защищает нас от ревущего юго-западного ветра!
Пятое октября. Сто пятнадцатый день. Завариваем второй раз вчерашний чай. Единственную серьезную еду — половину собачьей тушки оставляем на вечер. Бесстрашный Алексей берет ружье и скрывается в метели. Я занимаю людей сбором мелких веток, чтобы застелить пол в хижине; это защитит нас от холода и сырости, которые исходят от ледяной земли, выстуживают наши продрогшие кости и сокращают недолгие часы сна. Пурга свирепеет. Антонов огонь пожирает ноги Эриксена; операция невозможна, к тому же бедняга навряд ли ее перенесет. Порой бред оставляет его. В полдень с пустыми руками возвращается Алексей, он устал бороться с разыгравшейся непогодой. Если я не ошибаюсь, мы находимся на восточном берегу острова Тит-Ары[119], в двадцати пяти милях от Кан-Марк-Сурка[120] — ближайшего, судя по карте, населенного пункта и последней нашей надежды, так как Сагастырь упорно от нас ускользает. Наша избушка совсем новенькая, а потому не отмечена на моей карте; она даже не достроена, без двери и крыльца. Безусловно, это летний охотничий домик, хотя множество расставленных отличных лисьих капканов наводит на мысль, что время от времени кто-то сюда наведывается. Я не вижу другого выхода, кроме как послать Ниндеманна, как только метель утихомирится, за помощью в Кан-Марк-Сурку. На ужин — вторично заваренный чай и четыреста пятьдесят граммов собачатины на каждого.
Шестое октября. Сто шестнадцатый день. Подъем в семь тридцать. Чашка чая, заваренного по третьему разу, разбавленного пятнадцатью граммами спирта. Ветер немного стих. Алексей уходит на охоту. В восемь сорок пять бедняга Эриксен ушел из жизни. Пришлось обратиться к товарищам со словами, внушающими надежду и отвагу. Алексей возвращается ни с чем — идет слишком густой снег. Великий Боже! Что будет с нами? Шесть килограммов и триста пятьдесят граммов собачьего мяса — вот весь наш провиант, а до ближайшего возможного поселения — сорок шесть километров. У нас нет инструментов, чтобы вскрыть окаменевшую от мороза почву, поэтому река станет могилой Эриксена! Мы зашиваем усопшего в ламбрекены палатки; я накрываю его английским флагом. Мы пытаемся при помощи пол-унции спирта обрести какие-то силы, чтобы выполнить последний долг. Но сможем ли мы хотя бы донести тело до реки? В двенадцать сорок я прочитал заупокойную молитву. Затем процессия добралась-таки до берега; мы сделали прорубь и спустили под лед тело товарища; троекратный залп наших ремингтонов почтил его память. Напротив места, где волны скрыли Эриксена, мы поставили крест, на котором вырезали следующую надпись:
