— Так и сказали: «жидам»?

Начальник следственной части НКГБ по Брестской области Левин сжал кулаки, вновь услышав ненавистное слово. Их тут не любили. Чертовы поляки, заразили население своим антисемитизмом.

В октябре тридцать девятого года на бюллетенях граждане так и писали: «Голосую за присоединение к СССР, но без евреев», «Кто это придумал, выдвинуть в депутаты еврея Левина, мы за него голосовать не будем». Оказалось, что даже рабочие-железнодорожники прониклись преступной пропагандой, и, чтобы политически не обострять ситуацию, он по совету взял самоотвод и остался работать в органах.

Это наглая вылазка врага вызывала еще большую ярость Левина.

Капитан госбезопасности несколько лет не видел родителей, а пять дней назад они таки приехали в Брест из Харькова, желая посмотреть, как устроился на новом месте их бедный мальчик.

Папа удивлялся квартире, занимавшей целый этаж [561], а мама радовалась, какой у сына тонкий врожденный вкус. Какой замечательный гарнитур из карельской березы он подобран для обстановки. Потрясенные, они не верили, что все это дала сыну Советская власть. Конечно она, их родная власть! Даже шикарный «Шевроле», подвозивший их от вокзала до дома. По постановлению обкома, принятому единогласно, машины конфисковали у частников.

Партийным и ответственным работникам не на чем ездить, а у классовых эксплуататоров автомобили стоят на приколе. Правда, одну машину бывший владелец сжег, как после выяснилось, не зная, что уничтожает общенародную собственность.

— Да, так и сказали. Мол, их поляки не тронут, но пусть на восток с красными мотают, иначе побьют их немцы всех.

— Ты хоть понимаешь, что говоришь, — Левин сразу осознал, чем грозит смена курса агитации у врага.

— Что слышал, то говорю. Нечего на меня орать, сам орать умею! — похоже начальник конвоя еще не отошел от контузии.

— Ничего, терпи, лейтенант, — ласково начал начальник следственной части, — Сейчас в госпиталь тебя отправим. Знаешь, какие хорошие врачи в крепости? Быстро на ноги поставят.

— Он никуда не поедет, будет сопровождать эшелон — сухо произнес Елизаров.

— Пустой?

— Вовсе нет, взгляните в следующий вагон.

Сухость тона оскорбила главного следователя, но луч фонарика, сквозь приоткрытую дверь теплушки, высветил сидевших там людей. Вполголоса переговаривались мужчины и женщины, всхлипывали сонные дети, которым не спалось после недавнего испуга. Поляки, они бы разорвали в клочья их всех.

— Почему не убежали? Что, гниды, врагам народа поверили?!

— Друг нашелся? И шо, теперь достанешь из брюк свой обрезанный короткоствол и начнешь пугать им старого еврея? Мы, кстати, в ссылку едем совершенно добровольно. Те, кто разбежался, нам еще позавидуют, — раздался ехидно-спокойный голос из вагона [562].

— Ты дурочку-то не ломай! Встать! — Левин и направил свет мужчине лицо.

Человек сощурился, прикрывая глаза рукой и, сбавляя тон, миролюбиво проворчал:

— Давай, пан начальник, не томи, отправляй поезд. И сам шиксу бери и уезжай. Германец утром войну начнет. Азохн вей твою Сибирь.

— И сколько еще таких?

— На три вагона.

Глаза начальника следственной части теперь напоминали два советских серебряных полтинника двадцать пятого года, где указан вес не только в граммах, но и в золотниках. Контрреволюционный элемент, не возражающий против депортации! Что же ночью творится в этом городе?!

Да, этот пожилой ювелир был совсем не против отъезда.

Заказавший у него обручальные кольца русский не желал ничего слушать: все должно быть сделано за два дня, до момента, когда рабы нового фараона начнут строить ему пирамиды даже по субботам.

Потом рявкнул «Эр ист айн юде?», изобразив на лице такое омерзение, что сразу вспомнилось двадцать первого сентября тридцать девятого года. День перед передачей города Советам.

Господа-офицеры из люфтваффе, весело галдя, прогуливались по улице, заглядывая в каждый магазин, и сразу интересовались национальностью владельца.

— Юде?

— Я, я, юде!

Витрина битым стеклом сыплется на мостовую, а немцы, показывая на товар внутри, предлагали постепенно собравшейся рядом с ними толпе:

— Битте, камрад, битте шён.

Кто-то переминался с ноги на ногу, но, конечно, нашлись и те, кто лез внутрь, возвращаясь с товаром и счастливыми лицами. Немцы улыбались в ответ и фотографировали. Владельцев не трогали. Потом поток беглецов из западных районов Польши принес страшные новости.

Голос внутри него теперь постоянно твердил: «Беги! Выбирайся из Бреста в Россию. Возьми родителей, все оставь, спасай жизни». Арест и высылку, он воспринял, как указание свыше.

Ибо, пока свеча горит, всегда можно что-то исправить [563].

Тут рванула наполовину порожняя цистерна с бензином, не нанеся никому вреда, если не считать утраченный навсегда будильник Панова. Осколки со свистом пронеслись над головами Левина и Елизарова, инстинктивно заставляя присесть.

— Товарищ капитан, там эшелон с боеприпасами! — подбежавший к ним железнодорожник в ужасе закатил глаза. Если взрыв произойдет еще и там…

— Почему до сих пор состав не разгружен?

— Военные отказались принимать, говорят некуда! Утром еще прицепим вагоны и отправим обратно.

— Каким утром? Да ты понимаешь, что будет, если он рванет! Камня на камне не останется! Немедленно цепляйте паровоз и отправляйте — заорал на него Михаил.

— Куда отправлять? Нет ни наряда, ни графика…

— Тогда у станции будет новый начальник, — Елизаров начал расстегивать кобуру, глядя на упавшего на колени человека в черной форме, — Что, не надо? Мать твою, я же не шучу! Или русский язык забыл? Цепляйте паровоз и уматывайте в… Жабинку!

Елизаров, дождавшись, когда железнодорожник побежит выполнять приказание, пояснил следователю:

— Ну не к мосту же через Буг гнать! Оставить здесь нельзя. Если, по дури, потеряем вокзал, с нас спросят.

— Вы все правильно делаете, капитан, — как-то нервно произнес Левин.

Оба не знали, насколько решение стало верным. Выбитые немцами из города танкисты из дивизии Губанова и уцелевшая артиллерия Азаренко, в вечерних сумерках пополнила боекомплект, обнаружив стоящий эшелон на разъезде, недалеко от Жабинки.

Бригада, увидев немецкие самолеты, от греха подальше отцепила паровоз от опасного груза и рванула дальше на восток. А летчики люфтваффе не стали атаковать цель, не видя там активности. Что бы большевик не вез, это все равно станет трофеем германской армии.

Левина внезапно пробила дрожь. Тело покрылось мурашками, он внезапно осознал, насколько здесь опасно:

— Тут что, все заминировано?

— Хрен его знает. Саперы вызваны из крепости. Как рассветет, начнем осмотр. А так искать бесполезно. Будь бомба в десяти шагах, в темноте мы ее не заметим.

Мысли в голове Левина принялись путаться. Взгляд постоянно застревал на объятых огнем остатках цистерны. Где ждать следующий взрыв? Он машинально облизал сухие губы.

Умереть нельзя. Это нелепо, глупо и преступно для дела, которому он служит. У него же бесценный, колоссальный опыт борьбы с контрреволюцией! Незакончены сотни дел. Подумать только, если с ним что-то случится, как обрадуются враги! Какая страшная брешь, образуется в рядах борцов с ними!

— Знаешь, у меня в городе дел — выше крыши, — переходя на «ты», по-дружески, и как-то миролюбиво сказал Левин, — Я туда поеду. У нас там такое творится! Будь молодцом и разбирайся сам. Но по телефону докладывай каждый час.

Да, все верно! Его место не здесь, а в управлении. Зачем ему нужен этот вокзал? Смотреть на истеричных баб и вопящих детей? Пусть наводит порядок милиция.

«А если бомба диверсантов рванет внутри?» — раздражение усилилось. Теперь каждая минута, секунда, проведенная на этом месте, казались бессмысленной тратой времени.