А ведь это еще Светка не стала рассказывать Косте, что пока тот сопровождал детдом, она от скуки решила попробовать спеть взводу фельдфебеля Фишера, сиротливо скучающему посреди болота. Начала с жалобной «Песенки Мамонтенка». Скучно, ведь, за фрицами наблюдать, и тоскливо. Да и немцев немножко жалко: тело-то прежней Звин принадлежит, которая без страха, упрека и самокопания, а вот душа — русская, да еще женская, жалостивая. Не настолько конечно жалко, чтобы гать восстанавливать или дорогу подсказать. Но достаточно, чтобы спеть болезным. Всё им не так грустно будет.

Только не заценили фрицы концерта. Или, наоборот, заценили. Во всяком случае, боеприпасы у них закончились раньше, чем Светка исполнила два куплета «Синего платочка». И пулеметчики за тот платочек строчили, и автоматчики, и одиночные винтовочные бухали, и даже гранаты в болото летели. Вместо цветов, наверное, и заслуженных аплодисментов. Светке-то всё равно, она за большим деревом спряталась, да и между островками метров двести расстояние. А через пару часов немцы и вовсе умом тронулись… Оно, конечно, Светкино дежурство сократилось дней на несколько, охотиться на патрули в лесу было куда интереснее, но… Нет, своим петь точно не стоит…

Но девушку неожиданно поддержал Любецкий, вновь вернувший себе расположение духа, а с ним и любимую манеру разговора:

— Грым, Ви меня поражаете! Таки зачем петь, расстраивая мене, девушку и гитару! Но кто Вам мешает иметь мене аккорды после слов? А я, без второго слова, слабаю по таким приметам, словно у консерватории! Потом Ви делать темп, и ми имеем то, что надо, клянусь Одессой!

Мысль показалась неглупой, хотя первая же попытка с треском провалилась. Светка радостно начала с какой-то жалостливой лирической песни, которую Костя и не слышал ни разу. А подобрать аккорды в уме оказалось не по силам. Да и, честно говоря, Грым был абсолютно уверен, что песня не стоила таких затрат.

Зато вторая попытка… Теперь слов не знала девушка. Зато Ухватов знал хорошо. И через полчаса над лесом взвился гимн «десятого десантного»…

Единственной расстроенной была Светка. Песни, которые она знала и ценила… В общем… Не желая портить товарищам праздник, она про себя высказала всё, что думает, в привычных выражениях родного города и собралась уже уйти подальше в лес и вволю погрустить, когда Яшка вдруг улыбнулся и запел с легко узнаваемым выговором Гиви Тевзадзе:

— Палюбили люди горы, как осатанэли,

— Едут в Альпы, лэзут в Анды, прутся в Пэренэи.

— Гымалаи истаптали, па Тыбету рыщут,

— Накурывшыся гашыша, Шамбалу все ыщут.

— Рерих-Мерих, я нэ знаю, на Эвэрэст не лазил,

— Но чудес, как и барашек, больше на Кавказэ.

— Как-то, будучи нетрэзвым, я в гор… лэсах слонялся

— И со снэжным человэком мырно павстрэчался…

Звин замерла, как вкопанная. Потом резко обернулась и уставилась на певца. Тем временем тот продолжал, не обращая внимания на отвисшую до земли Светкину челюсть:

— Хот и рожэй он нэ вышэл, но парэн очэн мылый

— Капельку пахож на помэсь Алдонина с гариллой

— Мы с ним сэли на пенечек, хлопнули по кружке

— За знакомство, за пабэду, за его падружку.

— Таси-баси тоси-боси такжэ трали-вали

— Очэнь славно посыдэли, мило пабалтали

— Жаловался он, что нэмцы — кабаны и туры,

— Только хрукают и гадят, никакой культуры!

— Ты это откуда взял?! — прервала исполнителя вконец обалдевшая Светка. — Это же Шаов! Он же только родится лет через двадцать! Я же у него на концерте была, моложавый такой дядька!!!

— Мадемуазель, таки можете мене не поверить, но Ви так сильно излучаете свои мысли, шо мене даже не надо аккордов! Таки эта пэсня лезет до моей головы каждый раз, когда Ви находитесь ближе ста метров. А когда топите фрицев в сортирах, так за все пятьсот, — и Любецкий обворожитительно улыбнулся.

— То есть, можно учить песни телепатически? — обрадовалась девушка.

— На раз!

— Класс! — и лицо Звин озарила зловещая улыбка. — Ты же еще и немецкий знаешь! Ну, мы им устроим культурную революцию!

— Так ты ж кроме русского матерного, никакого не знаешь, — попытался остудить пыл подруги Грым.

— Неважно! Я слова и так помню! Добыть магнитофон, или что там у них, и немецкой культуре точно звиздец! Ду хаст их немецкую маму! И прочий «Их виль»!

Косте происходящее совсем перестало нравиться, но вдруг вмешался Шамси.

— Яша-джан, — с наивной улыбкой сказал таджик, — начал за албасты петь, пой дальше, пожалуйста, — потом на секунду задумался и спросил Светку, — или правильно сказать «про албасты»?

— Да пох! — на чистейшем литературном ответила учительница, а певец уже внял просьбе друга:

— На ученых обижался: тычут в мэна пальцэм,

— Абзавут то абэзьяной, то нэандэртальцэм.

— Нэ тэрплю, гаварыт, ученых — агурцов маченых,

— На х… насу, гаварыт, вэртэл я всэх твоых ученых.

— Вы далжны гардыться мною, я — загадка вэка.

— Я, крычал он, гаминоид, не путать с гамосэком.

— Пад канэц савсем нажрался: фрыцам рыл магилу,

— Очэн громка пэл «Катушу» и «Хава нагылу!»

Под сводами военного белорусского леса победно звучала шуточная песня, написанная в конце двадцатого века. Написанная черкесом и исполняемая чистокровным одесситом. На русском языке с грузинским акцентом в литературной и музыкальной обработке исполнителя. Песня про друзей, которые совсем даже не люди. Впрочем, какая разница…

Сначала стал пропадать скот. По мелким весям словно прошла падучая, опустошая стада. Коровы сходили с ума и стремглав бросались в чащу. Пытались искать, но не было от того толку. Лишь изредка удавалось найти рога, да обглоданные до белизны кости, расщепленные крепкими зубами. Находки спешно закапывали, долбя заступами еще не начавшую оттаивать землю. Поземка струилось по отвалам, присыпая мелким снежком…

Собаки отказывались брать след. Псы поскуливали, поджимая хвосты, словно не на зверя посылали их люди, а прямиком к Ящеру. Если хозяева упорствовали, косматые жалобно выли, просили прощения за свою слабость, но с места не двигались. А без них кого искать? Следы терялись через полсотни шагов, растворяясь в паутине…

Беженцы хлынули в Столицу, разнося слухи о дивах, волотах и прочих чудищах, наводнивших древлянские леса. Кто говорил, что это наказание за подчинение Северному Князю, кто, наоборот, — за поднятый против воли князя-колдуна меч.

Из Степи тоже приходили злые вести. Новый народ, пришедший с востока, громил печенегов, неумолимо приближаясь к границам княжества. Откуда взялись эти «угры»? Как прошли через хазарские степи, не разгромив каганат, но и не сложив головы у стен Итиля и Саркела?

— Грядет ужас на землю и головы наши, — мрачно пророчествовал ведун, вглядываясь в сумеречные тени над вечерней рекой. Тени, подчиняемые невесомым дуновениям ветра, сплетались в узоры, рождая замысловатые картины, найти смысл в коих мог только знающий…

— Когда? — нахмурился князь, нервно перебирая кольца на обухе топора. — И кто? Не Навьи же… Явь свиное рыло будет показывать…

— Явь… — согласился ведун. — Для Нави мы слишком сильны верою…

— Хазары или ромеи? — уточнил князь, все не дающий покоя мелодично звенящей бронзе. — И откуда угрозу ждать? Из степи, али из леса?

— Всякое может быть. Могут и вместе явиться. И скоро, великий князь, скоро… — пожал плечами ведун, сбрасывая маску ледяного равнодушия. Открывая лицо смертельной усталости. Той, от которой засыпают и не просыпаются…

— Жертвы помогут? — и тут же князь поправился. — Хотя, стали надо ставить преградой харалуг, а не резать бессловесных зверей.

— Лучше резать кричащих людей, — не согласился ведун. — А что до жертв… Ты прав, князь. Хоть и знаем, с какой стороны идет погибель, но Боги безразличны к просьбам о помощи.