В комнате за окном находилась женщина, которую он сразу же узнал. Симона Шуле.

Она сидела в позе, которую ему уже не раз доводилось видеть раньше, но затем, словно почувствовав, что он подсматривает за ней, медленно повернулась в его сторону. Одна ее рука поднялась к лицу, и она принялась разматывать скрывавший его бинт, правда, обнажила только нижнюю часть лица вплоть до основания носа. Зловещая улыбка растянула уголки ее рта.

Трелковский прижал ладони ко лбу. Ему хотелось заставить себя оторваться от этого спектакля, но сил не осталось совершенно.

Симона Шуле снова задвигалась, причем Трелковский различал мельчайшие детали ее жестов. Он увидел, как женщина потянула цепочку спуска воды, затем привела в порядок одежду, после чего наконец вышла. Свет в туалете погас.

Лишь тогда он смог отвернуться от окна, после чего разулся, а когда стал расстегивать пуговицы рубашки, заметил, что пальцы предательски подрагивают. Чтобы избавиться от одежды, надо было предварительно распахнуть ее, и тут он услышал скорбный звук разрываемой ткани. Он его почти не заметил — все его мысли сосредоточились на том, что он только что увидел.

При этом его даже не столь сильно поразил сам по себе вид призрака Симоны Шуле, поскольку рассудок подсказывал ему, что причина этого видения кроется в его болезни и лихорадке; дело в том, что пока он смотрел на нее, его мозг пережил еще одно, даже более фантастическое видение.

На несколько секунд он словно вознесся над внутренним двором, перелетел в тот самый туалет и уже оттуда смотрел на окно своей собственной квартиры. Он видел прижавшееся к стеклу лицо — лицо человека, похожего на него, как родной близнец, — и глаза этого лица смотрели на него с таким выражением, словно видели перед собой нечто, вызывающее беспредельный ужас.

Лихорадка прошла, однако Трелковскому по–прежнему никак не удавалось вернуться к нормальному ритму жизни. Казалось, что болезнь унесла с собой какую–то частичку его самого — у него возникло такое чувство, будто ему все время чего–то недостает, а чуть притупленные ощущения постоянно создавали иллюзию, словно мысли никак не могут попасть в ногу с собственным телом. И его это тревожило.

Встав в то утро с постели, Трелковский почувствовал себя так, как если бы обрел волю, которая на самом деле принадлежала совершенно другому человеку. Он всунул ноги в шлепанцы, в которых всегда теперь ходил по квартире, накинул на плечи банный халат и прошел на кухню, чтобы вскипятить немного воды для чая. На работу он пока не ходил, поскольку чувствовал себя слишком слабым.

Когда вода закипела, он пропустил ее через ситечко с чаем — на сей раз заварка была свежей. Жидкость в чашке приобрела чудесный цвет, чем–то похожий на изящный китайский лак, и имела мягкий, сдержанный и одновременно непреодолимо влекущий аромат. Сахар в чай Трелковский никогда не клал вместо этого совал за щеку кусок сахара и маленькими глотками отхлебывал напиток.

До него все так же доносился стук молотков рабочих, ремонтировавших во внутреннем дворе стеклянный навес.

Трелковский машинально положил на язык кусок сахара, взял в руку чашку и прошел с нею к окну. Двое рабочих как раз посмотрели в его сторону. Едва увидев его, они разразились буквально гомерическим и одновременно вульгарным хохотом. Поначалу он подумал, что что–то напутал, что стал лишь жертвой оптической иллюзии, однако уже через несколько секунд до него дошла горькая и досадная правда: рабочие откровенно потешались именно над ним. Он было смутился, а затем почувствовал раздражение. Брови его гневно сошлись над переносицей — он надеялся показать им, что о них думает, — однако это также не возымело должного результата.

«Ну, это уж слишком, — подумал он. — Что это они себе позволяют?»

Он рассерженно открыл окно и лег грудью на подоконник — рабочие еще пуще покатились со смеху.

Теперь Трелковского уже просто колотило от ярости, причем настолько сильно, что чашка выскользнула из пальцев. Когда он наклонился, чтобы собрать осколки, до него донесся новый взрыв смеха — очевидно, рабочих еще больше позабавила его неуклюжесть. Когда он снова выглянул из окна, они по–прежнему смотрели в его сторону, и на их лицах гуляли самые что ни на есть отвратные ухмылки.

«Что я им такого сделал?» — недоуменно спросил он себя.

Определенно — ничего, и тем не менее они по какой–то причине были его врагами, а поскольку ему была совершенно неясна причина такого отношения к нему, он злился еще больше.

— В чем дело? — крикнул он, давая понять, что не понимает, чем вызвано их веселье. — Что вам нужно?

Резкий, хрипловатый, вульгарный смех показался ему еще более мерзким, отвратительным. Они еще некоторое время смотрели в его сторону, после чего снова занялись своим делом. Но даже сейчас, когда они повернулись к нему спиной, Трелковский по–прежнему почти физически ощущал исказившие их губы ухмылки. Они тоже время от времени оглядывались на его окно, качали головами и что–то тихонько говорили друг другу.

Ему казалось, что он прирос к полу, окаменел от изумления и гнева, тщетно пытаясь отыскать причину того, что произошло.

«Да что же это такое? Почему они, как только увидели меня, сразу же засмеялись?»

Он подошел к зеркалу и посмотрел на собственное отражение.

Но теперь это был уже не он.

Трелковский придвинулся почти вплотную к зеркалу, и тут же приглушенный вопль вырвался из его груди. Он потерял сознание.

Когда чуть позже он наконец пришел в себя, до него сразу дошло, что при падении он поранился. С трудом заставив себя подняться, он первым делом снова глянул в зеркало — и увидел перед собой женское лицо, покрытое густым слоем грима. Теперь он видел его все целиком: помаду на губах, румяна на щеках, тушь на ресницах.

Переживаемый им страх стал настолько осязаем, что он буквально ощущал, как тот образует у него в горле тугой шар, поверхность которого была неимоверно жесткой и острой, словно усеянной зубьями пилы, которая теперь разрывала ему гортань. Но почему и, главное, кто его так разрисовал? Во сне он никогда не ходил — в этом не было никаких сомнений. И откуда у него вообще появилась косметика?

Он принялся лихорадочно обшаривать квартиру и довольно скоро обнаружил то, что искал. Все это лежало в ящике небольшого шкафчика: не меньше дюжины пузырьков самых разнообразных размеров и цветов, а также всевозможные тюбики и баночки с кремами.

Неужели он сходит с ума?

Он стал хватать пузырьки и с силой швырять их о стену, о которую они с шумом разбивались.

Тут же раздался стук соседей.

Так, значит он действительно сходит с ума, да?! Он разразился хохотом.

Соседи постучали снова, на сей раз уже более громко.

Он перестал смеяться. Наконец–то до него стало что–то доходить, и это было уже не смешно.

Его пижамная куртка вся взмокла от пота и прилипала, словно намазанная клеем. Он рухнул на кровать, изо всех сил сопротивляясь тому объяснению, которое приходило на ум, хотя и знал, что это бесполезно. Правда все равно оставалась — она маячила перед ним, вспыхивая перед мысленным взором, подобно фейерверку в ночном небе.

Значит, это были их проделки.

Соседи постепенно превращали его в Симону Шуле!

Используя тысячи маленьких подлых трюков, проявляя неусыпную бдительность и демонстрируя железную решимость, они постепенно меняли не только его личность, но даже и его внешность. Все они были заодно, все несли равную вину. А он, как последний дурак, попал в их невероятную ловушку. Они презирали, лгали и доносили друг на друга, и все это с единственной целью провести его. Им хотелось достичь только одного — деморализовать его, заставить потерять веру в собственный разум, тогда как сам он оставался всего лишь игрушкой в их руках. Когда он принялся детально анализировать всю свою жизнь в этой квартире, до него дошло, что все это началось буквально с самого первого дня.