— Койка 18?
— Да, мне именно так и сказали. Я могу ее видеть?
Старшая сестра нахмурилась, сунула в зубы карандаш, задумчиво покрутила его пальцами и лишь потом ответила:
— Ее нельзя беспокоить. Вплоть до вчерашнего дня она находилась в коме. Идите, только ведите себя очень тихо и не пытайтесь заговорить с ней.
Трелковскому не составило большого труда отыскать койку под номером 18. На ней лежала женщина с забинтованным лицом; ее левая нога была подвешена на сложной системе блоков, грузов и растяжек. Единственный видимый между бинтами глаз был открыт.
Трелковский и в самом деле очень тихо приблизился к постели. Он не мог точно сказать, заметила ли женщина его появление, поскольку глаз ни разу даже не моргнул, а остальная часть лица была покрыта бинтами, и потому было невозможно определить, какое у нее выражение. Он положил апельсины на прикроватную тумбочку и опустился на маленький табурет.
Женщина оказалась старше, чем он себе ее представлял.
Дышала она с большим трудом, а широко раскрытый рот чем–то напоминал черный колодец посередине белого поля.
С неожиданным замешательством он заметил, что один из ее верхних резцов отсутствует.
— Вы ее друг?
Он едва было не подпрыгнул от неожиданности, поскольку совершенно не заметил приблизившегося к кровати второго посетителя. И без того влажный лоб Трелковского покрылся бисеринами пота, и он почувствовал себя преступником, которого вот–вот разоблачит свидетель, о существовании которого он совершенно забыл. В мозгу его разом промелькнули десятки самых безумных объяснений и оправданий, но другой посетитель — им оказалась молоденькая девушка — заговорил снова:
— Скажите, ради Бога, что произошло? Вы знаете, почему она пошла на такой шаг? Я поначалу даже не поверила, когда узнала. Ведь я буквально накануне вечером видела ее, и она была в прекрасном настроении! Что же с ней произошло?
Трелковский облегченно вздохнул. Девушка, очевидно, приняла его за одного из членов довольно обширного круга друзей мадемуазель Шуле. При этом она, в сущности, даже ни о чем его не спрашивала, а скорее обозначала свое собственное отношение к случившемуся. Он присмотрелся к ней повнимательнее.
На нее было приятно смотреть, и хотя внешне она едва ли могла быть отнесена к миловидным девушкам, было в ней что–то возбуждающее. Она явно принадлежала к тому типу женщин, которых Трелковский любил вызывать в своем воображении в самые интимные минуты жизни. Что же касалось ее тела, то оно также вполне удовлетворяло его, поскольку отличалось приятной округлостью и в то же время было лишено излишней полноты.
На девушке был надет зеленый свитер, отчетливо подчеркивавший линии ее груди, а благодаря мягкому бюстгальтеру он смог даже разглядеть чуть выступающие соски.
Ее темно–синяя юбка задралась намного выше колен, хотя было заметно, что это скорее небрежность, нежели результат тонкого расчета. Тем не менее над эластичной лентой чулок проглядывал весьма значительный участок обнаженного тела. Эта молочно–белая, чуть затененная часть бедра, казавшаяся поразительно светящейся по контрасту с тем местом, где она переходила в еще более темную зону, почему–то буквально заворожила Трелковского, и ему стоило немалого труда отвести взгляд от бедра девушки и снова взглянуть в ее лицо, на котором застыло совершенно банальное выражение. У нее были каштановые волосы, почти такие же карие глаза и большой рот, небрежно подкрашенный помадой.
— По правде говоря, — произнес он, чуть откашлявшись, — я в общем–то не ее друг. Более того, я ее практически не знаю.
Некоторая робость не позволила ему признать, что он вообще ее раньше не знал.
— Но поверьте, мне искренне жаль, и я сильно расстроен из–за всего случившегося.
Девушка улыбнулась ему:
— Да, это ужасно.
Она снова повернулась к распростершейся на койке фигуре, которая, казалось, по–прежнему находилась в бессознательном состоянии, несмотря на широко распахнутый глаз.
— Симона, Симона, — пробормотала девушка, — ты узнаешь меня? Скажи… Это я, Стелла. Твоя подруга Стелла. Неужели ты меня не узнаешь?
Глаз Симоны Шуле неподвижно уставился в пространство над собой, словно вглядываясь в какую–то точку на потолке. Трелковский с тревогой подумал: уж не умерла ли она, но в этот самый момент изо рта женщины вырвался протяжный стон — поначалу сдавленный, напряженный, а затем перешедший в невыносимый вопль.
Стелла шумно разрыдалась, чем поставила Трелковского в крайне неловкое положение. Он хотел уже было наклониться к ее уху и прошептать «Ш-шшш», поскольку был уверен, что теперь в их сторону смотрит едва ли не вся палата, единодушно считающая, что именно он повинен в ее слезах.
Он мельком глянул на ближайших соседей, чтобы проверить их реакцию. Слева от него на койке спал старик — от его дыхания одеяло на груди ритмично поднималось и опускалось. Губы его слабо шелестели, выталкивая наружу поток совершенно неразборчивых слов, и в такт движению груди вверх–вниз колыхалась нижняя челюсть, как если бы он сосал громадный леденец. Из угла его рта по щеке стекала кровянистого цвета слюна, терявшаяся где–то под белизной простыни. Лежащий справа толстый крестьянин–алкоголик изумленно взирал на вино и закуски, которые извлекали из корзины столпившиеся вокруг его койки посетители.
Трелковский с удовлетворением обнаружил, что никто даже не посмотрел в их сторону. Через несколько минут к ним подошла медсестра, которая сказала, что им пора уходить.
— Скажите, есть хотя бы какой–то шанс на то, что ее удастся спасти? спросила Стелла. Она все еще продолжала плакать, хотя уже не так надрывно.
Сестра раздраженно глянула в ее сторону.
— А вы как думаете? — требовательным голосом произнесла женщина. — Если сможем спасти ее, мы ее спасем. Что еще вам хотелось бы знать?
— Но что вы сами об этом думаете? — спросила Стелла. — Это возможно?
Сестра раздраженно пожала плечами.
— Спросите доктора, хотя он скажет вам не больше моего. В подобных случаях… — ее голос приобрел оттенок особой важности, — …ничего нельзя сказать наверняка. Хорошо уже то, что она вышла из комы!
Трелковский чувствовал себя отвратительно. Ему не удалось поговорить с Симоной Шуле, и тот факт, что бедная женщина одной ногой уже стояла в могиле, еще больше расстроил его. Он отнюдь не был эгоистом или, тем более, злым человеком и искренне согласился бы остаться в своем нынешнем нелегком положении, если бы это хоть как–то облегчило ее участь.
«Надо поговорить с этой Стеллой, — подумал он. — Возможно, она скажет мне что–то такое, чего я не знаю».
Но он не имел ни малейшего понятия, как завязать разговор, поскольку девушка по–прежнему продолжала плакать. В самом деле, трудно было затевать разговор о квартире, не подготовив предварительно почву. С другой стороны, он серьезно опасался того, что, едва ступив за порог, девушка протянет ему руку и распрощается с ним еще до того, как он смекнет, что ему надо делать. И как бы в подтверждение того, что подобный исход оказался бы для него не таким уж плохим, он внезапно почувствовал жгучее желание помочиться, что сразу же избавило его от необходимости принимать ответственное решение. Он заставил себя идти медленно, несмотря на то, что больше всего на свете хотел бы сейчас со всех ног броситься на поиски ближайшего туалета.
Наконец он набрался смелости и решил познакомиться с девушкой традиционным способом.
— Не стоит вам так убиваться, — проговорил он как можно более спокойным тоном. — Если хотите, мы могли бы пойти и выпить чего–нибудь. Думаю, это пойдет вам на пользу.
Он тут же до крови прикусил губу, потому что нужда становилась просто чудовищной, непереносимой.
Девушка хотела было что–то ответить, но на нее неожиданно напала сильная икота, а потому она лишь грустно улыбнулась ему и закивала в знак согласия.
Трелковский обливался потом. Дикое желание молотом колотило в нижнюю часть живота, словно это был громадный кулак сидевшего внутри него боксера. Однако прежде им пришлось выйти из больницы, и он тут же заметил находившееся на противоположной стороне улицы большое кафе.
