Но тут же кто–то постучал в дверь.

Соседи!

Трелковский проклинал панику, которая захлестнула его, словно всесокрушающая волна. Ему было слышно биение собственого сердца, которое, словно эхо, вторило стуку в дверь. Надо было что–то делать. Он попытался укротить поток ругательств и проклятий, которые вертелись у него на языке.

Получалось, он опять собирался оправдываться, объяснять, что и зачем он делал, просить прощение за сам факт того, что он был все еще жив! Значит, ему снова придется проявлять презренное слабоволие и безропотно реагировать на все, что ему будет сказано. Придется сказать что–то вроде: «Да вы только посмотрите на меня, разве я достоин вашего гнева. Ведь я всего лишь тупое животное, которое не в силах избавиться от шумных симптомов своего разложения. Так что не марайте о меня руки, а просто смиритесь с фактом моего существования. Я не стремлюсь вам понравиться, знаю, что это бесполезно, потому что такие, как я, понравиться не могут, но окажите мне любезность — презирайте меня так, чтобы не связываться со мной».

Кто бы ни стоял за дверью, стук повторился, и Трелковский пошел открывать.

Он сразу понял, что это не один из его соседей. Человек этот держался без обычной для них надменности, словно не был безоговорочно уверен в собственной правоте; более того, в глазах его можно было прочитать даже некоторую нерешительность. Появление Трелковского, казалось, несколько удивило его.

— Это квартира мадемуазель Шуле? — чуть заикаясь, спросил он.

Трелковский кивнул:

— Да… ее, была ее. Я новый жилец.

— А, так она съехала?

Трелковский не знал, что сказать. Было ясно, что незнакомцу ничего не было известно о ее смерти. Но что за дружба связывала его с этой девушкой? Просто дружба — или любовь? Может ли он прямо так взять и рассказать ему про ее самоубийство?

— Проходите, — сказал он наконец. — Что так стоять на лестнице?

Незнакомец пробормотал слова благодарности, которые прозвучали, как какой–то невнятный лепет. Вид у него был явно расстроенный.

Трелковский чувствовал себя не лучше. А вдруг этот человек поднимет крик или сделает еще что–нибудь подобное?

Такой возможности соседи ни за что не упустят. Он откашлялся, пытаясь прочистить горло.

— Пожалуйста, присядьте, месье…

— Бадар. Жорж Бадар.

— Рад с вами познакомиться, месье Бадар. Моя фамилия Трелковский. Боюсь, произошел несчастны…

— Бог мой, Симона! — почти прокричал он.

«Говорят, что великая скорбь всегда хранит молчание, — подумал Трелковский. — Как бы я хотел, чтобы это оказалось правдой!»

— Вы хорошо ее знали? — спросил он.

Мужчина вскочил на ноги.

— Вы сказали — знал ли я ее? Она что… значит, она умерла?

— Она покончила с собой, — пробормотал Трелковский. — Чуть более двух месяцев назад.

— Симона… Симона…

Теперь он говорил почти шепотом. Тоненькая полоска его усов чуть подрагивала, губы конвульсивно сжались, под накрахмаленным воротничком рубашки судорожно метался вверх–вниз острый кадык.

— Она выбросилась из окна, — пояснил Трелковский. — Если вы желаете взглянуть… — Почти неосознанно он повторял слова консьержки. — Она пробила своим телом стеклянный навес над внутренним двором. Умерла не сразу.

— Но почему? Почему она это сделала?

— Пожалуй, об этом никто толком не знает. Вы знакомы с ее подругой Стеллой?

Бадар покачал головой.

— Она тоже ничего не знает, а ведь была ее самой близкой подругой. Ужасное событие. Хотите чего–нибудь выпить?

Лишь сказав это, он вспомнил, что в доме совершенно нет спиртных напитков.

— Давайте спустимся в кафе, — предложил он, — и я вас чем–нибудь угощу. Вам это сейчас необходимо.

Несмотря на весьма жалкое материальное положение Трелковского, к этому шагу его подталкивали два обстоятельства. Первое заключалось в том тревожном душевном состоянии, в котором находился молодой человек, в его неестественной бледности. Второе же соображение сводилось просто к страху перед возможным, а скорее даже неизбежным взрывом негодования со стороны соседей.

В кафе он узнал, что Бадар с самого детства дружил с Симоной, всегда втайне любил ее, он только что демобилизовался из армии, намеревался признаться ей в любви и просить ее выйти за него замуж. Бадар оказался в общем–то незамысловатым молодым человеком и к тому же предельно банальным. В искренности его горя сомневаться не приходилось, однако фразы, в которых он пытался его выразить, были явно почерпнуты из дешевых романов. По его представлениям, используемые им готовые формулировки являлись гораздо более важным атрибутом выражения скорби по покойной, нежели все то, что он мог придумать сам. И все же он был забавно трогателен в своем невежестве. После второй рюмки коньяка Бадар вдруг заговорил о самоубийстве.

— Я хочу быть со своей любимой женщиной, — проговорил он, заикаясь и с близкими слезами в голосе. — Теперь мне уже незачем жить.

— Не надо так говорить, — возразил ему Трелковский, перенимая у него манеру использования готовых речевых оборотов. — Вы молоды, вы забудете…

— Никогда! — ответил Бадар, глядя в свой стакан, словно на дне его находилась смертельная доза яда.

— На свете немало других женщин, — провозгласил Трелковский. — Конечно, они не смогут занять ее место, но, по крайней мере, помогут вам заполнить пустоту в вашем сердце. Вам надо куда–нибудь уехать, что угодно делать, встречаться с другими людьми — лишь бы чем–то занять себя. Сами увидите — у вас все снова наладится.

— Никогда! — повторил Бадар и проглотил остатки коньяка.

Из этого кафе они отправились в другое, а оттуда в третье.

Молодой человек находился в отчаянии, и Трелковский не решался оставить его одного. Так они всю ночь переходили из одного бара в другой, и Трелковский изрекал банальные истины в ответ на долгие причитания неутешного Бадара.

С появлением первых лучей солнца Трелковскому все же удалось добиться, чтобы молодой человек немного повременил с самоубийством: Бадар с неохотой согласился пожить еще, по крайней мере, месяц, прежде чем принять окончательное решение.

В одиночестве возвращаясь домой, Трелковский принялся напевать. Он вконец вымотался, был слегка пьян, однако чувство юмора у него не пострадало. Его прямо–таки забавляли почти ритуальные фразы, которыми они с Бадаром обменивались во время своего ночного бдения. Какими сладостно искусственными, фальшивыми они были по сравнению с реальностью, которая каждый раз заставала его полностью неподготовленным и совершенно беззащитным.

Когда он подходил к дому, двери кафе на противоположной стороне улицы только–только открывались. Трелковский зашел внутрь, намереваясь позавтракать.

— Вы живете напротив? — спросил официант.

Трелковский кивнул.

— Я недавно там поселился.

— В той самой квартире, где жила девушка, что покончила с собой?

— Да. Вы знали ее?

— Разумеется. Она каждое утро сюда заходила. Я даже не дожидался, когда она сделает заказ, — сразу приносил чашку шоколада и тост. Кофе она не пила, потому что делалась от него нервной. Как–то она сказала мне, что если с утра выпьет кофе, то потом две ночи подряд не может уснуть.

— Это так, — согласился Трелковский. — От него действительно начинаешь нервничать. Но я уже привык к нему; утром без чашки кофе просто не могу.

— Вы так говорите только потому, что сейчас с вами все в порядке, надменно произнес официант, — но когда что–нибудь случится и вы заболеете, сразу же перестанете его пить.

— Возможно, — кивнул Трелковский.

— Это уж точно. Разумеется, есть люди, которые терпеть не могут шоколад, поскольку он плохо действует на их печень, но она была не из тех. Нет, с ней определенно что–то случилось.

— Не думаю, — произнес Трелковский.

— И все же это нехорошо. Такая женщина, совсем молодая, лишает себя жизни, а никто толком не знает, почему, отчего. Приступ депрессии, ощущение, что с тобой что–то не так — хлоп! — и ты сдаешься. Принести вам шоколад?