Увидев старика, железнозубая старуха повернула свою свиту навстречу ему и сказала приветливо:

  -- Здравствуй, хозяин ветров! Я тут решила малость смертных проучить. Совсем обнаглели солнечные волхвы: мертвых вызывают, нашего благословения не спросясь. Да еще в нашу ночь.

  -- Да, в нашу ночь. И ты не будешь им мешать.

  -- Ты что это, Ветродуй? Неужто добрым и праведным заделался, как здешние смертные думают? Да тут же те, что с тобой посмели драться у Золотой Горы и на Печоре! И гот Сигвульф, что тебе при всех чуть ли не в бороду плюнул: без Валгаллы-де обойдусь.

  -- Я не с добрыми и не со злыми. Я - с сильными, мудрыми и храбрыми. И хочу испытать тех, кто соберется здесь, живых и мертвых: кто из них истинно храбр и мудр. Тому я и дарую победу в грядущей битве за Бойохейм.

  -- Из ума выжил, старый! Смертных распускать? Да я тебя так вразумлю...

  -- Ругаться будешь со своими племянниками. А мы с тобой равны и древностью, и силой. С тех пор еще, когда только вихри носились во мраке над изначальным морем. А потому стой, гляди и не смей мешать.

   Разозленная старуха готова была полезть в драку, но вдруг увидела в воздухе двух женщин. Одна, средних лет, с добрым прекрасным лицом, во всем белом, летела на колеснице, запряженной тройкой белых коней. Другая, гораздо моложе, бледная, черноволосая - на черном коне. В руке ее блестел меч, за плечами развевался красный плащ. "Все три Перхты собрались: черная, белая и красная. Попробуй теперь всем угодить" - с досадой подумала Ганна.

  -- Здравствуйте, сестрица с племянницей! И чего это вам в такую ночь не сидится: одной на небе, другой в преисподней? - елейным тоном проговорила старуха.

  -- Эта ночь - моя. Я в нее Даждьбога родила. И его избранника в обиду не дам, - спокойно, но твердо произнесла белая женщина.

  -- Тетушка, уймись! Не то будешь вместо смертных биться с богом и богиней. Да и с чарами моей мамы тебе не совладать, - решительно заявила воительница.

  -- Ладно уж! Только и вы не вмешивайтесь... А ведь могли бы вчетвером-то всех этих воителей великих со снегом смешать, - проворчала старуха.

   Три богини опустились на одну скалу, одноглазый бог - на другую, и стали безмолвно наблюдать за происходившим в долине. Их неистовые спутники, однако, вовсю бушевали, не давая утихнуть ветру и метели. Но среди дружины Дикого Охотника было двое, столь же безмолвных и внимательных, как он: суровый диковатый воин с пышной золотой бородой и муж лет тридцати, безбородый, с веселым и отважным лицом и шапкой светлых кудрей. Первый был соперником Юлия Цезаря, второй - победителем при Тевтобурге.

   А в долину уже въезжали с двух сторон две дикие охоты. Потрясая оружием, свевы приветствовали громкими криками Маробода, готы - Катуальду. При виде соперника лицо старого конунга исказилось яростью.

  -- Ты снова здесь, разбойник, губитель моего царства! Дай мне мой меч, колдун, и я избавлю Бойохейм от этого бродяги! - вскричал он.

  -- Нет, великий конунг! Этот меч - не для бесплодных усобиц. Враг твоего племени и всех людей - не этот гот, а кесарь Нерон, воскрешенный рабами Локи. Сразись с ним, во имя светлого Бальдра! - ответил Мгер.

  -- Я сражусь хоть с самим Локи, с Перхтой, Мировым Змеем, но сначала - с этим нидингом!

  -- Не слушай старого дурака, колдун! Дай меч мне. Я молод и силен, только я смогу победить кесаря-мертвеца! - закричал Катуальда.

  -- Щенок, римский прихвостень! Ты не смог одолеть даже тюрингов и бежал от них к римлянам.

  -- Ты сам бежал к ним от меня, как побитый пес, и не посмел вернуться! Кому ты здесь нужен? Убирайся в Хель, умерший на соломе!

  -- Сам иди туда, в дом из ядовитых змей!

   Громкий, суровый голос Зореславича заглушил голоса бранившихся конунгов:

  -- Молчите! Вы оба недостойны солнечного меча. Это говорю вам я, Ардагаст, царь росов! Кто из вас двоих хочет биться с другим - пусть сначала сразится со мной, воином Бальдра. Мое оружие - его чаша и меч Куджулы Кадфиза. Он не только создал великое царство кушан, но и сохранил его!

   В одной руке Ардагаста пылала золотым огнем Колаксаева Чаша, в другой - блестел серебром меч. Его посеребренный клинок был опасен и для призраков.

   Разъяренные конунги и их дружины осыпали самой мерзкой руганью Зореславича и друг друга. Лишь две стены золотистого света не давали им сцепиться, словно двум сворам злых голодных собак, а чары волхвинь-орлиц - взлететь и схватиться двумя вороньими стаями. С печалью и стыдом глядели германцы на своих прославленных в песнях конунгов. А нечисть из свит Перхты и Водана криками подбадривала бесновавшихся призраков. Скаля зубы в ухмылке, наблюдал за долиной из-под разлапистой ели волк по имени Луций Флавий Хейдрих.

   Поглощенные стычкой мертвых, живые не заметили, как подобралась к Бычьей скале шайка "ночного царя". Гаур запоздало взлаял лишь тогда, когда бастарны скатились на щитах в долину по наметенному ветром снегу прямо в промежуток между двумя золотистыми преградами. Ардагаст сидел на коне спиной к скале и лицом к обоим мертвым конунгам. К нему и устремилась разбойная дружина. Впереди всех бежал Гвидо, сжимая копье с наконечником вороненой стали, на котором были нанесены знак Черного Солнца и самые враждебные Свету руны: Турс - "великан", Хагалаз - "разрушение", Иса - "лед". Вопреки обыкновению друидов свысока смотреть на всякое письмо, Бесомир охотно применял руны, особенно вредоносные. Древко обвивала ветка омелы - растения, сгубившего Бальдра.

   Гвидо почему-то хотелось отбросить колдовское оружие и бежать прочь. Но его подгонял, лишив собственной воли, мысленный голос царя друидов: "Месть, царь, месть!" Призрак отца в оленерогом шлеме с орлом безмолвно, выжидающе застыл над южным склоном долины - или то был морок, вызванный Бесомиром? Несколько дружинников-росов упали под мечами бастарнов. Ардагаст едва успел обернуть голову на шум, когда в спину ему, просвистев, вонзилось черное копье.

  -- За Цернорига! За царство бастарнов! - истошно, дико, словно оправдываясь неведомо перед кем, прокричал Гвидо.

   Без звука, словно засыпая, упал с коня царь росов. Белый, только что наметенный снег мягко принял его. Руки не выпустили ни Огненной Чаши, ни меча. На лице не было ярости - лишь спокойная готовность принять любой ратный труд.

   Радостно завыла, захохотала вся нечисть и нежить. Железнозубая старуха ехидно спросила воительницу:

  -- Доигрался ваш избранничек? Совсем забыл о смирении перед богами, да перед смертью-то все равны. Кто его душу заберет - я или ты?

  -- Никто. Она еще в его теле, - вмешалась белая женщина.

  -- Долго не продержится. Разве что заклянут его да в пещеру положат до самого конца света, - бодро заверила старуха.

   Волк по имени Луций Флавий Хейдрих, издав торжествующий вой, побежал на юг, в лагерь императора. Доложив хмельному Домициану о смерти самого опасного из варварских вождей, оборотень вылакал чашу вина из рук кесаря, а затем опорожнил еще много чаш уже в обличьи центуриона, переведенного отныне в преторианскую гвардию.

   А бастарны, сделав свое дело, помчались назад. Гвидо по-прежнему старался избежать схватки с Сидоном и его дружинниками.

   К упавшему царю первыми подбежали Ларишка и Мгер. Тохарка слишком часто видела смерть на войне, чтобы не понять: это не обморок. Но сердце не могло, не хотело принять непоправимого. Ее Ардагаст, сильный, веселый, не знавший ни страшного, ни невозможного, саму Ягу-Смерть выбивший из седла, погиб? Не в лютом бою, не на краю света, не от бога или чудовища? С отчаянной надеждой и мольбой подняла она глаза на чародея. Армянин умелым движением вытянул копье из раны. Колдовская сталь, пробив панцирь, не повредила костей, не достала ни до сердца, ни до легкого. Но темные чары действовали сильнее любого яда.

   Росы поначалу оцепенели. Потом Вышата громко крикнул: