Отвечаю честно — я не знал.

Скажу больше. В первый день работы на областном телевидении я даже не подозревал о его существовании.

Кто не читал книг и статей Юрия Антоновича по истории деревянного зодчества? Не восхищался его стихами в прозе о лучшем в мире (как он искренне считает) нашем чудном городе?

Кто не знал его трудов с подробным описанием каменных церквей, деревянных изб, особняков? С непременным упоминанием мезонинов, эркеров, фризов, наличников, карнизов, орнаментов, «узоров глухой или пропильной резьбы с особой игрой светотени».

Отвечаю. Я не читал всей этой мути.

Кто должен был в первый день работы на телевидении редактировать программу об исторических памятниках, сохранении архитектурного наследия, о будущем градостроительства?

Я. Кто же еще?

Ведь это я, бывший прораб, недавно явился в город из дремучего лесхоза. Я пять лет не вылезал из глухих северных лесов, монтируя телефонные линии вместе с сезонными рабочими и вчерашними зэками. И общался только с ними. На понятном нам языке.

Кто еще из горожан, плохо ориентируясь в лабиринтах улиц, не разбираясь ни в старых памятниках архитектуры, ни в новых кварталах города, должен был поддержать разговор на градостроительные темы? Кто обязан был давать ценные указания специалистам архитектуры?

Только я. Так получилось. Замкнулась цепь непредвиденных событий. По недосмотру меня, беспартийного строителя, взяли с испытательным сроком на телевидение. Журналистка, готовившая телепередачу, заболела, и я в первый же рабочий день был брошен на прорыв.

А кто должен был вести программу?

Разумеется, сам Юрий Антонович Баранкин. Ведь он никогда до этого не вел даже десяти минутную передачу. Не знал, в какую телекамеру смотреть, как приветствовать зрителей и по какому сигналу с ними прощаться… А здесь — полчаса эфира живьем, без записи. Кому же еще быть ведущим? Только ему.

А кого пригласили выступить в живом эфире?

Разумеется, человека, ни разу до этого не бывавшего в студии — краеведа и патриота города, добрейшего и наивнейшего Зосиму Петровича Казашникова.

Так было написано в сценарии, который мне передали за несколько часов до эфира.

На репетиции архитектор Баранкин и краевед Казашников живо обсуждали достоинства макетов, о чем-то спорили. Меня не донимали. Но перед началом прямого эфира все же подошли разгоряченные и взъерошенные.

— Товарищ редактор, — начал Зосима Петрович, человек лет шестидесяти, спокойный, тихий, похожий на доброго школьного учителя, которого непослушные ученики все- таки вывели из себя, — как вы думаете, почему я взялся за макет старого города?

— ?

— Совесть мучает. Слышали про такое? В молодости мне приходилось взрывать культовые сооружения. Разносить, так сказать, в пух и прах «тяжелое наследие царского режима». Благовещенскую церковь кто сносил? Я. Вместе с такими же дураками — комсомольцами. Троицкий кафедральный собор кто долбил киркой и ломом? Я. Вот этими вот руками. Я разрушал. — Голос Зосимы Петровича дрогнул, щеки начали мелко трястись.

— Зосима Петрович, не переживайте. Время было такое, — мягко останавливал его интеллигентный и обходительный Баранкин. — Что толку убиваться? Дело сделано. Зачем же так грубо — «сносил, долбил, взрывал, разрушал…» Скажите мягче. Мол, в тысяча девятьсот тридцать втором году Троицкий собор прекратил существование.

— Что значит «прекратил существование»? — горячился Казашников. — К чему эти обтекаемые формулировки? Напакостил — должен ответить. А то — «прекратил существование». Как Вы считаете, товарищ редактор?

— ?

— Нам хотелось бы услышать ваше мнение.

— Что вам сказать, — начал я, не имея ни малейшего понятия ни о предмете спора, ни о телевидении. Не говорить же, что сам впервые оказался в съемочном павильоне. Вспомнил слова тележурналиста, героя какого-то фильма. Журналист был талантливым и прогрессивным. Боролся с косностью и заскорузлостью областного руководства. Убеждал людей говорить правду с экрана. Его гнобил партийный аппарат. Картину недавно видел в клубе лесхоза.

— Как вы считаете, товарищ редактор?

Я повторил слова героя фильма. Не полностью, конечно, что отложилось:

— Держитесь в кадре раскованно и непринужденно. Поменьше официоза. Пусть это будет беседа заинтересованных людей, профессионалов, ищущих истину в научном споре…

— То есть, — попытался уточнить неугомонный Зосима Петрович, — как сказать-то? Собор был разрушен?

— Лучше — «прекратил существование», — настаивал Ба- ранкин.

— Не забывайте, — говорю, — за вами наблюдают сотни тысяч телезрителей. Соблюдайте выдержку и корректность.

— Так как же?..

К счастью, прозвучала команда режиссера: «Внимание! Минутная готовность!» Режиссер давал указания по громкой связи откуда-то сверху. Мы с ним почти не поговорили. Он все время куда-то спешил. То отсматривал и монтировал старую кинохронику. То руководил установкой декораций. То слушал музыку к передаче. Короче, в отличие от меня, занимался делом. Сейчас он возвышался за огромным тройным стеклом, упершись руками в пояс. Фалды его клетчатого пиджака слегка оттопыривались. Перед ним был пульт и множество небольших телеэкранов. Рядом сидел молоденький ассистент. Сзади, за вторым пультом, расположился звукорежиссер. Все они глядели то на нас через панорамное стекло, то на мониторы.

Баранкин занял место ведущего программы.

— Как я узнаю, когда начинать? — щурясь от яркого света, поинтересовался он.

— Загорится огонек на этой камере, и я тихонечко щелкну пальцами, — сказал ведущий оператор Сирякин. Он появился в студии за несколько минут до эфира. Держался уверенно, говорил резко. Собранный, немногословный, энергичный. Мне показалось, что режиссер его побаивался. Во всяком случае, когда в телестудию вошел Сирякин, перестали звучать команды с режиссерского пульта. И всем начал распоряжаться ведущий оператор.

— Я сделаю вот так, — еще раз сказал Сирякин и негромко щелкнул большим и средним пальцами.

— А когда заканчивать передачу?

— Мы вам дадим знать.

Помощник режиссера, томная молчаливая Зося, вывела Казашникова из кадра. Напудрила его округлое лицо.

— Это зачем? — спросил я.

— Как зачем, — хмыкнула она, — чтоб не бликовал.

Придерживая волосы, Зося надела черные наушники с короткой антенной.

— А они для чего?

— Кончайте разговоры, — недовольно сказал Сирякин. Кажется, он еще хотел спросить, кто я такой, узнать, почему чужие люди в студии. Не успел.

— Даю обратный отсчет, — скомандовал режиссер.

Я еще раз заглянул в сценарный план. Он был лишен художественных изысков. Прост, лапидарен и ясен. Даже мне.

Так все и было. Вначале.

После кинохроники Баранкин, улыбнувшись, поприветствовал телезрителей и объявил тему передачи. Затем продолжил:

— Сегодня у нас в гостях историк, краевед, патриот города, неутомимый труженик Зосима Петрович Казашников. Здравствуйте, Зосима Петрович.

В кадре появился Казашников с огромным макетом Троицкого собора на вытянутых руках. Он с недоумением посмотрел на Баранкина.

— Здоровались уже, Юрий Антонович.