Я был зол и исполнен ненависти, но больше всего я боялся, парализованный страхом перед этим ужасным, жутким присутствием среди теней.

Свет теперь мерк быстро, я едва мог что-либо различить. И тогда я услышал звук — то дыхание, которое уже слышал прежде; стены, казалось, вздымались и опадали, подобно кошмарной паре пористых легких, и испускали при этом наполненный зловонием воздух. Я вдруг поднялся, потянувшись к последнему умирающему свету неба в высоком окне, обвел диким взором часовню в поисках спасения, а потом выкрикнул:

— Чего вы хотите? Чего вы от меня хотите?

Мой голос пробежал вдоль каменных стен, и эхо насмешливо вернуло его обратно, а потом я затих, согнулся, рыдая, опустив голову на руки, в страхе и отчаянии.

Когда я вновь обрел контроль над собой и поднял голову, о ужас, вокруг царили непроглядная тьма и мертвая тишина. Я всматривался вперед и ничего не видел, сидел, не двигаясь, напрягая слух, и ничего не слышал… Он ушел.

И тогда издалека, из-за стен часовни, из-за запертой двери, откуда-то снаружи, из мрака ночи, из-под деревьев или из голого пустынного сада, или даже с вересковой пустоши, едва-едва, я услышал мальчика, рыдающего, рыдающего во всем его детском одиночестве, муке, и отчаянии, тех же самых, что испытывал теперь я, пойманный в ловушку, загнанный в угол и, возможно, обреченный, как был обречен он, ибо кто отыщет меня, кто может знать, что я пришел сюда? Меня завлекли в Киттискар, в мое наследственное владение, последнего выжившего мужчину в моей семье, и мне не суждено было выбраться на свободу, как и моему бледному замученному мальчику, как любому из тех, кто лежал под плитами у моих ног.

Та ночь была самой ужасной из всех, что были у меня прежде, и молю Бога, из всех, что будут потом. Волны зла и злорадства наползали на меня и вновь отступали подобно волнам какого-то зловещего тихого моря; запах, кошмарное зловоние распада, поднимался, как яд, выдуваемый в воздух, и, шипя, отражался от углов. Я почти задыхался. А потом снова все закончилось, и остались лишь холодные камни и земля. Я слышал позади себя звуки, шепоты и движения; ужасающий холод пробирал меня насквозь, холод, более глубокий и пронизывающий, чем обычный ночной холод в этом древнем неотапливаемом строении.

Казалось, я остановился во времени, ночь тянулась столетие, а времени всё не было, или, во всяком случае, не было никакого движения времени. Я пребывал в полуоцепенении-полубреду; сотрясаемый дрожью, я лег на церковную скамью и закрыл голову руками. Снова и снова я возвращался к двери, колотил в нее и в ярости дергал ручку, но дверь была неподвижна, словно стояла запертой и ржавела много столетий.

Как я цеплялся за жизнь, я не знаю. К рассвету — угрюмому, бледному, призрачному рассвету, озарившему холодные камни и мою истерзанную, забитую, истощенную оболочку, — я был фактически полумертв-полубезумен.

Если бы старик каноник, едва забрезжил свет, не выехал на велосипеде на мои поиски — потому что он полночи пролежал с открытыми глазами в ужасном страхе за меня, — то очень скоро меня было бы уже не спасти.

Он нашел меня в то свежее, холодное, влажное утро, скорчившегося на полу часовни, закрывавшего руками голову, как перепуганный зверек, после того как он повернул ручку двери часовни и, обнаружив ее незапертой и открывающейся при малейшем прикосновении, осторожно зашел внутрь.

Меня завернули в грубое одеяло и отнесли через вересковые пустоши в сельскую больницу, где умело и с искренней заботой выхаживали, пока хотя бы мое тело не оказалось вне опасности. Но это было за много недель до того, как начал исцеляться мой разум, и все это время старый каноник ежедневно навещал меня, сидел со мной и молился обо мне с несгибаемым терпением и упорством, и, наконец, я начал выплывать из ужасов и кошмаров и снова обратился лицом к миру.

Но теперь я был сломленным, необратимо травмированным и искалеченным в самых дальних глубинах моего существа, и даже сейчас, когда я пишу это сорок лет спустя, я знаю, насколько непрочно мое душевное равновесие и здоровье.

Я узнал совсем немногое о Киттискаре и моей семье и о проклятии, наложенном на них столетия назад предком Конрада Вейна, столь же злым, как и он сам, которого он, видимо, взял себе за образец для подражания, и я только благодарил Бога за то, что остался жив по великой благодати или по милости фортуны. Киттискар-Холл, деревня и окрестные земли были отняты у моей семьи; коварством и дьявольскими уловками Вейны одержали победу — царство после царства утонченного террора, они преследовали, развращали и сживали со свету каждого мужского потомка Монмутов, включая и моего отца, пока, наконец, Конрад Вейн не отыскал, соблазнил и заманил в ловушку меня, даже из могилы.

Все это я выяснил и сложил воедино очень нескоро, шаг за шагом, в течение многих месяцев — поскольку сначала я вообще не мог ни говорить, ни думать об этих вещах, а позже каноник отказывался рассказывать то немногое, что знал сам, опасаясь, что это вновь расстроит мой рассудок и разрушит мое здоровье навеки.

Такой добрый, мужественный и простой, он был мне верным другом и настоящим спасителем. Теми силами и душевным спокойствием, которые ко мне вернулись и остаются по сей день, я обязан ему и его бескорыстным, искренним молитвам. Я выжил. Все призраки, преследовавшие меня, исчезли и никогда не возвращались.

И лишь время от времени я тревожился о мальчике, чье отчаяние и горе, я чувствовал, я не утишил, однако, несмотря ни на что, он ушел окончательно и больше не появлялся. Но очень постепенно даже он начал тускнеть в моих мыслях, и в конце концов я перестал думать о нем.

Сэр Лайонел и леди Куинсбридж несколько раз ездили на север навестить меня, а в самом конце года увезли меня с собой в Пайр, где я оставался, выздоравливающий и слабый, много месяцев, всецело положившись на их добросердечие и глубоко, смиренно осознавая, как мне повезло.

В конце концов я занялся под руководством сэра Лайонела изучением права, и это стало для меня в дальнейшем хорошей профессией. Я так никогда и не женился, не нашел в себе уверенности и сил, чтобы обрести ту счастливую семью, которая являлась мне в воображении в Киттискаре, и таким образом, я — последний из Монмутов, с моей смертью род угаснет, как угасли и Вейны; не будет ни выживших, ни победителей, проклятие, зло и преследования завершатся окончательно, и мир без всех нас станет лучше.

Я никогда не возвращался в Киттискар и не знал о нем ничего с того самого рассвета, когда меня, полумертвого, вынесли из часовни. Что случилось с Холлом, кто забрал его себе и забрал ли вообще кто-нибудь, — у меня нет никакого желания это выяснять.

Сэр Лайонел и леди Куинсбридж из-за болезни сэра Лайонела уехали за границу к Средиземному морю, и Пайр был продан. Время от времени я навещал их, пока они были живы. Сначала умер он, а потом, совсем недавно, и она. Возможно, если бы я когда-нибудь и мог на ком-то жениться, то это была бы Виола Куинсбридж, но она была всецело предана памяти покойного мужа, и между нами никогда ничего не было сказано.

Теперь я совсем один. Минувшие сорок лет я прожил в страхе и никогда не говорил об этом. Только теперь наконец я сподвигнулся написать это и снять таким образом бремя с моих плеч.

Но я, разумеется, не рассчитывал ни на ту долгую жизнь, ни на те относительные безопасность и довольство, которые были мне дарованы и за которые я всем сердцем возношу благодарение Богу.

История сэра Джеймса Монмута ярко запечатлелась у меня в памяти. На следующий день после того, как я ее прочел, я едва мог сосредоточиться на работе и несколько раз ловил себя на том, что, застыв неподвижно, смотрю в никуда, а перед моим мысленным взором разворачиваются в подробностях ее события.