Огни баржи, спускавшейся по реке, заискрились на воде. Я смотрел на них, пока они не скрылись из виду, а потом медленно перевел взгляд обратно. Но он шагнул прочь из круга света и исчез.

Я склонил голову, закрыл глаза и несколько секунд горячо и отчаянно молился, прося направить и защитить меня.

Два дня спустя я договорился, чтобы мой багаж забрали со склада пароходной компании и перевезли из «Перекрещенных ключей» — с которым я распростился со всей поспешностью — в комнаты дома номер 7 на Прикеттс-Грин. В течение нескольких дней я приобрел кое-какие дополнительные предметы мебели и постельное белье, договорился с Сайласом Тридголдом о ежедневных завтраках и нашел хорошую кофейню на расстоянии полумили, в которой я мог обедать по вечерам. Погода держалась морозная, ясная и солнечная, и настроение у меня оставалось приподнятым.

Мальчика я больше не видел и, более того, при помощи некоего таинственного шестого чувства, которое, похоже, у меня развивалось, знал, что не увижу. Все было открытым, радостным и обыкновенным. Я был слишком занят своими домашними делами, чтобы слишком много думать о Конраде Вейне, но я планировал устроиться на новом месте, а потом поехать в школу и провести там несколько дней, положив начало моей работе.

Я приобрел стол и стул, которые поставил у одного окна, и кресло с подголовником, которое подвинул поближе к другому, и, сидя там или там, провел в течение тех первых дней много часов, просто наблюдая реку, ее течение, игру солнца и тени на воде, движение волн. На прохожих, идущих вдоль набережной, я обращал меньше внимания, но и в них тоже была своя доля развлечения и интереса, так что я никогда не уставал на это смотреть.

Остальная часть дома, как я по-прежнему полагал, пустовала — по крайней мере я не видел никого, кроме мрачного Тридголда. Была ли у него жена или какой-то другой компаньон в подвале, я не спрашивал.

Я удивительно хорошо и крепко спал каждую ночь, просыпаясь каждое утро после рассвета, не раньше семи, и тут же шел смотреть на реку и небо и ждать, пока мне принесут завтрак, который я тоже съедал у окна.

Но на пятую ночь я вдруг резко проснулся задолго до наступления утра и, поскольку немного замерз, сразу же встал, думая поискать, чем бы еще укрыться на кровати.

Занавески я, как обычно, оставил незадернутыми, и лунный свет струился внутрь, ложась на пол косыми серебристыми лучами. Я подошел к окну. Фонари не горели, но лунный свет лежал на водной глади, тихой и прекрасной, и пока я смотрел, какое-то маленькое темное суденышко скользнуло через лунную дорожку и озарилось на миг, прежде чем снова слиться с темнотой.

Я так замерз, что не мог заставить себя вернуться в постель, но стоял какое-то время, с глубокой радостью глядя на все, что я видел. А потом я услышал поющую женщину. Звук, казалось, идет откуда-то издалека, возможно, с нижних этажей дома, я не мог бы сказать точно. Это был мягкий, приглушенный, печальный, журчащий голос, слегка напоминающий тот, каким убаюкивают ребенка или же тихо причитают, поглощенные горем.

Я напрягся, чтобы расслышать получше, но не смог и в конце концов, подойдя к двери, открыл ее. На площадке и на лестнице было темно, царила полная тишина. Внизу не было вообще никого, я был совершенно уверен, я не слышал ни скрипа половиц, ни дуновения в затхлом воздухе. На мгновение я задумался, не прокрасться ли вниз, а там останавливаться и слушать у каждой двери, но в итоге просто вернулся к себе в комнату. Там, стоило мне остановиться, я снова услышал женский голос, и тут я немного испугался, но голос пробудил во мне что-то еще, некую глубинную тоску, какое-то воспоминание, столь давнее и поблекшее, что оно сделалось нечетким, и распознать его было невозможно.

Я пошел выглянуть в окно, но ни на ближнем, ни на дальнем тротуаре, ни на широкой дороге между ними, ни в парке не было никого, никакого движения ни в жутковатом застывшем лунном свете, ни среди теней.

Что со мной происходило, почему я видел мальчика, а сейчас услышал пение, почему я сделался такой легкой добычей для столь многих эмоций? Я не понимал, но странно, когда я стоял там среди ночи, один в комнатах, я был вполне спокоен и безмятежен, лишь недоумевал и испытывал некую отстраненность от себя самого и своих ощущений.

Прошло довольно много времени, прежде чем я, дрожа, вернулся в свою кровать, заснул и крепко проспал до утра, разбуженный смотрителем, стучащим в дверь.

Я чувствовал себя отдохнувшим, какой-либо определенной цели у меня не было. События минувшей ночи не померкли у меня в голове, но я был уверен, что должен дать себе что-то, что полностью займет меня, и решил отнести как свои видения мальчика, так и звучание поющего женского голоса (когда я был уверен, что никакой женщины поблизости не было) на счет своего рода нервного напряжения, причину которого я не мог постичь, но с которым следовало бороться, энергично погрузившись в работу. Я был слишком праздным, слишком поглощенным собой, слишком много часов провел, бесцельно бродя по окрестностям или бесцельно глядя в окно.

Итак, быстро позавтракав, я отправился, чтобы сделать приготовления.

В то утро, когда я выехал в путь, погода испортилась. Влажный ветер, налетавший с реки, безжалостно продувал насквозь мое не по сезону легкое пальто, а небо полностью затянуло плотными, низкими серо-стальными тучами. Я неправильно рассчитал время, когда надо заказать кэб, к тому же движение на улицах было весьма плотным, а потому на вокзал «Ватерлоо» я прибыл в самую последнюю минуту и вынужден был бежать вдоль платформы, а затем вскочить в первое попавшееся купе.

Прозвучал свисток кондуктора, дверь с грохотом захлопнулась, и я оказался один на один с необычного вида женщиной, окруженной чемоданами, саквояжами и шляпными картонками и сидевшей с очень прямой спиной напротив меня. Сняв шляпу, я пробормотал извинения за столь поспешное вторжение, но она лишь слегка наклонила голову и отвела взгляд. Я обратил внимание, как хорошо она одета: длинное, отороченное мехом пальто из темно-лиловой шерстяной ткани с высоким меховым воротником, муфточка, шляпка. Руки ее были сложены на коленях, пальцы унизаны перстнями с крупными бриллиантами и изумрудами, и, тайком разглядывая ее, я пришел к выводу, что это женщина средних лет, богатая и влиятельная.

К моему удовольствию, часть пути, до того как свернуть на другую ветку, поезд ехал вдоль Темзы — мы должны были снова вернуться к ней перед самым концом путешествия. Но это были мрачные пейзажи — предместья Лондона, а потом сельская местность, серая и унылая под хмурым небом, и я довольно скоро отвернулся и стал читать газету. Я снова выглянул в окно из-за того, что изменилось освещение, и, присмотревшись, увидел, что начался снег. Я не сумел подавить возглас изумления и восторга — ведь хотя, возможно, в детстве это и было мне знакомо, но в сознательном возрасте я снега не видел и сидел, завороженный кружащимися хлопьями и белеющими прямо на глазах полями, а поезд тем временем мчался вперед. Потом в вагоне зажглись лампы, и внешний мир сразу словно бы потемнел и отступил, хотя время от времени крупные снежинки бесшумными брызгами падали на стекло, и их тут же сдувало снова.

Мы остановились на станции, потом еще на одной, но никто не вошел в наше купе. Я продолжал читать газету, хотя то и дело отрывался от нее, чтобы посмотреть на снег, и, когда поднял глаза, обнаружил, что женщина напротив пристально на меня смотрит. Я не столько увидел — поскольку я не поворачивал к ней головы и не встречался глазами, — сколько почувствовал на себе ее взгляд, и в конце концов я стал ощущать от этого дискомфорт и уже собрался нарушить молчание, но тут мы как раз остановились на небольшой станции. Никто не стоял на платформе, никто не вышел из поезда и не сел в него, но мы не отъезжали, просто ждали в холоде и тишине, нарушаемой лишь доносившимся сверху поскрипываньем багажной полки. Я выглянул. На платформе не было даже носильщика. Снег над крышами был похож на летящие в небе перья.