Наконец я вернулся в мансарду, желая еще раз полюбоваться на вересковые пустоши и задаваясь вопросом, смогу ли я хотя бы на первое время обосноваться в этом помещении. Я мог бы обставить эти пустые комнаты своими немногими простыми вещами, и здесь были свежий воздух и яркий свет, отсутствовавшие в остальной части Холла.

Это случилось, когда я смотрел сквозь грязную оконную створку на грачей, круживших над верхушками деревьев, и уходящую вдаль лиловую полосу вересков. Поглядев налево, я увидел серые каменные стены строения, которое мельком заметил с тропы между деревьями при первом моем визите сюда, теперь я увидел наверху остроконечной крыши старинный колокол и понял, что передо мной — принадлежащая Холлу часовня, которую упоминали те мужчины в гостинице.

Горничной нигде видно не было, дом был абсолютно тих, когда я пробежал по нему и вышел через обнаруженную ранее боковую дверь в маленький внутренний дворик, а оттуда — через деревянную калитку прямо к заросшим травой тропинкам и кустарнику на задах Холла. Отсюда я продрался, кое-где по колено в зарослях и колючих кустарниках, к тропинке под деревьями и пошел по ней со смесью любопытства и дурного предчувствия. Солнце только что село, небо начинало темнеть. С востока надвигались тяжелые тучи.

Раз я оглянулся назад. Я увидел боковой фасад Холла, ограждающую его стену и дымовую трубу, но окон там не было, и вряд ли меня кто-нибудь заметил.

Внезапно откуда-то донесся резкий крик черного дрозда, и он, хлопая крыльями, низко пролетел через подлесок. Грачи закаркали, кружась над верхушками вязов и рассаживаясь по веткам. Но ветер стих, а воздух на этой узкой заросшей тропинке под нависающими ветвями деревьев был практически неподвижный и даже спертый.

Затем я вышел на небольшую лужайку и в тот же миг увидел прямо перед собой часовню — темную, застывшую и тихую, казавшуюся зловещей в последнем свете дня. Перед низкой дверью была установлена железная решетка — я почти не сомневался, что она окажется запертой на висячий замок, но стоило к ней прикоснуться, как она тут же поддалась, распахнувшись со скрежетом на ржавых петлях.

Перед деревянной дверью я замешкался, ощутив внезапный холод, как если бы на меня упала тень, и кто-то невидимый и враждебный стоял всего в нескольких футах слева от меня.

Но я собрался с духом, призвав всю решимость, что у меня была, до самой последней капли, поскольку твердо знал, что это всего лишь реакция на некое тоскливое настроение времени суток, меркнущий свет и мое одиночество в этом жутковатом месте. Наконец, глубоко вздохнув и импульсивно пробормотав охранительную молитву, я положил руку на железное кольцо, служившее ручкой двери часовни. Оно повернулось без труда. После секундного колебания я решительно отворил деревянную дверь.

Первое, что меня поразило, был запах — гнилостный, пронзительный запах холодного влажного камня и земли; сюда, в это строение, должно быть, столетиями не поникал свежий воздух.

Две неглубокие ступени вели вниз, в неф часовни, маленькой и прямоугольной, с высокими узкими окнами, в которые были вставлены простые стекла, и голым каменным алтарем в дальнем конце.

Я осторожно спустился по ступеням, и едва не упал, поскольку каменные плиты сместились и наклонились под углом друг к другу. Пол растрескался и провалился, тут и там разбегались широкие щели, и виднелась голая земля. Стены были покрыты пятнами влаги и плесени, церковные скамьи — шаткие настолько, что, когда я дотянулся рукой до ближайшей, она легонько качнулась. Маленькая стопка молитвенников и псалтырей была поражена грибком, перед алтарем лежали остатки почти полностью сгнившего престольного покрова. На стене выделялась доска со львом и единорогом, краски живописца потускнели, однако фигуры и позолота по-прежнему были четко различимы.

Это было жуткое место, тесное, душное и давящее, если говорить только о распаде и тлении. Я медленно шел по проходу, отмечая, что половицы под церковными скамьями сгнили и почернели, каменные оконные притворы обрушились, а на полу, где сквозь отверстие в крыше провалилось птичье гнездо, лежали высохшие веточки и пучки травы.

В дальнем конце я заметил низкий сводчатый каменный проход и осторожно шагнул туда, не успев понять, что ступени ведут вниз в темноту, — но тут же отпрянул, ибо исходившее оттуда зловоние было омерзительно, исполнено распадом и смертью, а еще — холодом и годами забвения.

И тут я увидел, что на камнях у меня под ногами в этой части часовни выбиты буквы.

Я прочитал каждое имя. Мои предки лежали у меня под ногами, и сколько их было, я не мог сказать: многие камни были слишком сильно разрушены, а надписи стерлись так, что уже не разберешь.

Я дошел до последнего камня, у самых ступеней, и, наклонившись — поскольку уже начинало темнеть — провел пальцем по контуру слов.

Я застыл. Все могилы, все Монмуты из Киттискара. Все мужчины — здесь не было похоронено ни единой женщины.

А потом мой взгляд привлекла памятная доска, вделанная в стену, совершено иного стиля — более вычурная и пышная. Я пошел поближе и прочитал:

Пока я стоял, дрожа, перед этой плитой, испуганный, растерянный и все же каким-то образом наконец охваченный пониманием, я услышал звук и, обернувшись, увидел, что дверь часовни, которую я оставил открытой, начинает медленно, тихо закрываться. Я бросился к ней, потянулся и вцепился в ручку, споткнувшись о неровные ступени. Я дергал ее, крутил и вертел изо всех сил, но дверь не поддавалась. Она была не просто закрыта, но заперта, и я был заперт внутри, пойман в ловушку в темнеющей пустой часовне. Я упал и, ухватившись за ближайшую церковную скамью, держась за нее, сел, дрожащий и испуганный. На небе еще оставался последний слабый свет, я поднял взгляд и увидел его, прекрасный, темно-сине-серый, мучительно манящий, за высокими окнами, свет внешнего мира, недостижимого для меня. Я встал и в отчаянии оббежал все вокруг, взобрался на другую скамью посмотреть, не удастся ли найти точку опоры на камнях и как-нибудь вскарабкаться к окнам, но это, разумеется, было невозможно, ни единой зацепки, никакого выступа, да и в любом случае окна были зарешечены.

Я ждал, пытаясь успокоиться и привести мысли в порядок, но чувства, которые я испытывал, были сильнее обычных, неизбежных чувств, которые охватывают в подобной ситуации любого человека. Перед тем как войти сюда, за дверью я ощутил наблюдателя, присутствие за моей спиной. Теперь я чувствовал это снова. Я знал, что по мою сторону двери было присутствие, грозное, зловеще ухмыляющееся, торжествующее, злорадное присутствие, которое завлекло меня сюда, где мне предназначено оказаться в финале, Монмут среди других Монмутов, давно умерших, похороненных и обратившихся в прах.

Я не осмеливался повернуть голову или оглянуться через плечо. Вместо этого я посмотрел наверх и вперед.

Он стоял в открытом входе в склеп, я видел его, мрачного, сгорбленного, у самой каменный стены. Его тело было полускрыто темными, тяжелыми одеждами, которые он носил, лицо чуть повернуто в сторону.

Но я узнал его, узнал по исходящей от него обольстительной порочности и нежному коварству, узнал его — моего мучителя и предателя, убийцу моего юного невинного родственника и совратителя множества иных, узнал способ, каким он соблазнил и завлек меня, еще давно, сначала пылкого, готового следовать и невинного, позже — околдованного и упорствующего, полусопротивляющегося, полуиспуганного, но тем не менее плененного. Тот конец сырой разрушающейся часовни, казалось, источал присутствие Вейна, как стены источали его повсюду, где он преследовал меня.