— Благодарю вас. Все так добры. Со мной ничего серьезного, что-то вроде лихорадки. Я уже почти совершенно здоров.

— Камин жарко горит в утренней гостиной, сэр, и там вы найдете старого мистера Куинсбриджа.

И он бодро удалился.

Некоторое время я стоял, глядя на елку, восхищаясь ее высотой и обхватом, любуясь яркими украшениями. Все было спокойно и безмятежно, и я чувствовал себя настолько надежно и защищенно, насколько это вообще доступно человеку. В доме — по крайней мере в этой его части — царила тишина, и я был здесь почти один, но даже так я ощущал себя как бы окутанным и защищенным атмосферой — очень доброй, в какой-то мере благодаря самому времени Рождественских праздников, но в большей степени — из-за любви и тепла, великодушия и открытости, приветливости и дружелюбия, которые присутствовали здесь, вероятно, так давно, что словно впитались в ткань этого места, в кирпичи и камень, в панели на стенах и мебель, и в самый воздух.

Я повернулся и прошел через холл к утренней гостиной. Это была светлая, просторная комната, с расписными кремовыми жалюзи, откинутыми с высоких окон, открывающих вид на розарий со стороны дома, и со стенами приглушенного цвета морской волны, увешанными рядами рисунков и пастелей. Посреди комнаты на столе стояла огромная ваза с остролистом, в камине потрескивали подброшенные дрова.

А у огня, погрузившийся в кресло с подголовником так глубоко, что я поначалу даже не заметил его присутствия, сидел джентльмен, который и был старый мистер Куинсбридж.

По всей видимости, он спал. Он был укутан в большой шотландский плед, натянутый почти до подбородка, и глаза его были закрыты. Я тихонько вошел в комнату и остановился, не желая побеспокоить его. Я стоял и смотрел в окно на голые подрезанные кусты роз. Негромко тикали часы, огонь то и дело шипел и потрескивал, но в остальном все было тихо. Я даже позавидовал старику в его бестревожном покое. Он не появился ни к чаю, ни к обеду в Сочельник, и мне стало интересно: жил ли он в Пайре, или его привезли сюда только сегодня утром.

— Прошу вас, садитесь, сэр, садитесь, любезный.

Его глаза были широко открыты и живо поблескивали на пергаментной коже. Длинные ноги высовывались из-под пледа и вместе с похожими на палки руками и тонкой шеей придавали ему вид кузнечика, устроившегося в кресле. У него были два или три маленьких пучка седых волос, напоминавших пух одуванчика, гигантские уши и морщинистая кожа.

Я подошел пожать протянутую мне руку. Это было — как пожать связку длинных тонких костей. Он был бесцветным, почти прозрачным и иссохшим, но глаза его блестели, а в проступающих на шее, виске и запястье голубых венах я видел ровное биение жизни.

— Садитесь, сэр.

Я послушался, пододвинув кресло напротив него поближе к огню. Голос у него был на удивление сильным, а его взгляд остановился на моем лице.

— Сегодня Рождество, — сказал он.

— О, да! Позвольте пожелать всего наилучшего! Мне сказали, что все остальные в церкви, и мне следовало бы быть с ними, но меня лихорадило этой ночью, и леди Куинсбридж настояла, чтобы я остался у огня.

— Вы не сосед. Ведь я вас никогда не видел.

— Нет, сэр. Я просто знакомый, хотя надеюсь, что смогу назвать себя другом, поскольку рука дружбы была предложена мне столь охотно.

— Это дом моего сына. Лайонела. Он мой единственный сын, хотя были и другие.

Он говорил сухо и отстраненно, как очень старый человек, все печали которого затерялись в далеком прошлом.

— Это прекрасный дом. Я очень им восхищаюсь.

Он не ответил, и я увидел, что глаза его снова закрылись. Казалось, он тотчас погрузился в сон, как умеют только совсем старые или юные люди, на середине фразы или мысли. Я откинулся назад, все еще ощущая, что моя болезнь, чем бы она ни была, лишь ждет своего часа где-то тут, невидимая, но в любой момент способная нанести удар. Впрочем, пребывание здесь, без какого либо беспокойства или тревоги, в обществе старика, действовало умиротворяюще. Принесли поднос с кофе, и я какое-то время подождал, не зная, что делать, но все-таки налил себе так тихо, как только мог. Я пил кофе и разглядывал изящный рисунок, изображавший девочку в повозке, запряженной пони. Старик вдруг проснулся так же внезапно, как и заснул.

— Монмут, — сказал старый мистер Куинсбридж. — Монмут. Я знал Монмута.

Я наклонился вперед.

— Где? Знал ли? Странно… Монмут.

— Если вы хоть что-то вспомните, я бы хотел услышать… Я…

— Да-да. Буду обязан, если вы нальете мне чашку чая.

— Это кофе. Позвонить, чтобы принесли чай?

— Нет, нет, нет. — Он поерзал, устраиваясь поудобнее.

— Если есть хоть что-то…

— Сегодня Рождество, — сказал он опять.

Я отчаянно хотел вернуть его к теме моей фамилии.

— Мне очень хотелось бы обнаружить что-либо о моей семье, — сказал я. — Я ничего не знаю — меня отправили в Африку, к опекуну, когда мне было пять, как я полагаю — после смерти моих родителей. И я только недавно вернулся, проведя много лет — всю мою взрослую жизнь — за границей, но я уверен, должны быть те, кто помнит — кто может дать мне ключ к разгадке моего происхождения, поможет узнать место, откуда я родом.

— Все мертвы, — сказал он, снова сползая в складки пледа.

— Мертвы? — Откуда он знает? Что он хотел этим сказать?

— Мне девяносто четыре. — Его глаза опять закрылись. Он невнятно и озадаченно пробормотал мое имя — раз или два, и заснул.

Я сидел напротив него, у меня опять разболелась голова, жгучая боль пульсировала позади глаз, а я думал, думал, думал, прокручивая в мозгу то, что он мне сказал. Ему девяносто четыре. Сэр Лайонел был в Элтоне, а мне известно, что английские семьи склонны придерживаться в таких делах традиции. Если старый мистер Куинсбридж учился в этой школе, он наверняка был почти современником Вейна. А следовательно, также и Джорджа Эдварда Паллентайра Монмута из Киттискара.

Мне хотелось резко потрясти его, разбудить, спросить, заставить вспомнить. Но, когда я вновь на него посмотрел, то увидел хрупкого, старого-старого человека, удерживающегося в этом мире, в этой жизни на тончайшей нити, уже почти оборвавшейся, словно бумажный змей, парящий в облаках какого-то иного будущего. Нет, я не мог нарушить его сон, как не смог нарушить бы сон ребенка. Но я решил, что позже, после того, как завершатся сегодняшние празднества, я еще раз с ним поговорю, осторожно «прощупаю», постараюсь пробудить память, хоть какой-то клочок, что-нибудь, за что мне ухватиться.

В мирной тишине и спокойствии этой комнаты я тоже закрыл глаза и немного поспал, как и этот старый усталый человек, и проснулся, несколько смущенный, когда зашла леди Куинсбридж, которая нас искала, а за ней следовали и остальные. И вот мы начали праздновать Рождество. Я делал все, что мог, чтобы скрыть усиливающуюся лихорадку и болезнь, и наслаждался, насколько получалось, празднованием, развлечениями и веселой компанией.

Мне это удавалось до вечера, пока я опять не свалился, но на сей раз дело было куда серьезнее. Послали за врачом, двое слуг помогли мне добраться до кровати, и много дней я был ужасно болен. Я метался в жару, невыносимо болела голова, я все дальше и дальше соскальзывал в темный водоворот бреда, уже толком не зная ни кто я такой, ни где нахожусь. За мной ухаживали с величайшей преданностью, а я был настолько слаб и плох, что мог лишь с благодарностью принимать заботу.

Как мне помнится, когда я последний раз был в этой комнате, в кресле у камина дремал древний старик.

Теперь же я сам был этим стариком, или, во всяком случае, чувствовал себя, как он: я сижу здесь, и ноги мои укутаны пледом. Но в комнате не холодно, и даже тоненький солнечный лучик светит в окно. Мне видны белые облачка на бледном, водянистом небе.

— Вы что-нибудь хотите? Вы мне только скажите. — Леди Куинсбридж села рядом, полуобернувшись ко мне, так, чтобы видеть и что за окном, а на коленях у нее лежало вышивание.