Тучи, внезапно набежавшие с запада, закрыли солнце, все сразу потемнело и сделалось мрачным. Я дернул колокольчик, эхом отозвавшийся где-то внутри. Не лучшее место для одинокой старой женщины. В тот момент я был бы рад любому веселому голосу, любому человеческому обществу.

Я позвонил снова и наконец услышал шаги и скрежет отодвигаемых засовов. Когда дверь Киттискар-Холла открылась, я замер, охваченный нарастающим мрачным предчувствием.

— Я хотел бы увидеть мисс Монмут, — сказал я.

Горничная кивнула и отступила назад, молча указывая, что я могу пройти в холл.

Чувства, охватившие меня, когда я вошел, описать невозможно. Я медленно, в изумлении разглядывал все вокруг — тяжелые гобелены, покрывающие каменные стены, и темные картины, которые неясно вырисовывались у меня над головой, дубовые двери и неровный, выложенный плитами пол, огромный камин, над которым был вырезан герб, и, пока я стоял там, шлюзы наконец распахнулись, и минувшее нахлынуло на меня, словно река, с такой силой, что едва не захлебнулся. Я снова был маленьким мальчиком, стоящим здесь и внимательно оглядывающимся по сторонам, в страхе и ужасе, вцепившись в руку старой Нэн, — я и сейчас невольно стиснул пальцы и почувствовал ее сухую шероховатую ладонь с шишками на суставах. Запах дома, в котором смешались запахи камня и сырости, старой древесины и пыли, был тем самым, очень сильным и острым запахом, который был мне тогда так хорошо знаком.

— Не соблаговолите ли пройти сюда и подождать несколько минут? Я провожу вас прямо туда.

Горничная была очень бледна, словно чем-то смертельно испугана, и говорила мягким голосом без местного акцента. На ней были выцветшее черное платье и простенький передник, в волосах просвечивала седина. Я вошел в дверь, которую она мне открыла, но она не последовала за мной внутрь, а лишь закрыла за собой дверь и ушла.

Я оказался в продолговатой, обшитой панелями гостиной с витражными окнами; подоконники были уставлены цветами, старыми и неухоженными, сражающимися за существование, стремящимися вверх, вьющимися, покрытыми толстым слоем пыли, вытеснявшей всякий свет. Здесь были еще более потертые гобелены и темные картины, посреди комнаты возвышался длинный обеденный стол, уставленный оловянными подсвечниками, и дубовый буфет, в котором стояли тяжелые оловянные сосуды и блюда. Пол был каменный, только под столом и у холодного пустого камина лежал потертый ковер. Это была безрадостная комната, давящая, мрачная и совершенно неуютная: ни мягких кресел, ни диванчиков у окна, никаких личных вещей. У меня были воспоминания о ней, меня захлестнуло то же самое ощущение, что и в холле, — воспоминания о том, как пугала меня эта комната, как я пытался из нее выйти, отступить к двери, к яркому и безопасному внешнему миру.

Я расхаживал по комнате, и шаги мои громко и отчетливо отдавались от каменного пола. Сюда, наверное, уже много месяцев никто не заходил, и, казалось, эта комната имела мало общего с повседневной человеческой жизнью. Я предположил, что мисс Монмут больна тяжелее, чем все думали, и, возможно, болеет уже давно, а теперь прикована к постели, и более не в состоянии пользоваться этими большими официальными помещениями.

Женщину, которая открыла мне дверь, мое появление, казалось, нисколько не удивило. Возможно, конечно, что весть о моем прибытии уже разошлась по округе, но более вероятно, что мисс Монмут говорила о том письме, в котором я предлагал приехать в Киттискар.

Через некоторое время горничная возвратилась и жестом пригласила меня следовать за нею к темной лестнице, и пока я шел, мою голову переполняли вопросы, которые я хотел задать о доме и моих родственниках, но, в первую очередь, обо мне самом и моих детских воспоминаниях, поскольку казалось вероятным, что мисс Монмут будет единственной, кто меня просветит, не важно, встречались мы когда-нибудь или нет, или же, возможно, состоим в очень дальнем родстве.

Когда мы достигли лестничной площадки и повернули, я увидел коридор, ведущий вперед — судя по всему, в другую часть дома, — и, посмотрев вдоль этого коридора, я почувствовал снова, более ярко то, что смутно понял той ночью в «Перекрещенных ключах», и я знал, что в конце этого коридора находится комната, в которую можно пройти через занавес из бусинок, а по ту сторону занавеса должна сидеть старуха в цыганской шали, с попугаем, покачивающимся в клетке, что свисает с крюка около нее. При этом воспоминании я вздрогнул, хотя сейчас здесь не было ничего, лишь темнота и закрытая дверь.

Я хотел было задать вопросы, хотел сказать: «Я бывал здесь. Кто это был? Чья это комната? Кто жил здесь тогда?» Но увидел, что горничная ждет меня — да и потом она почти наверняка этого не знает.

Я повернулся и последовал за нею, наши шаги глухо звучали на голых дубовых половицах, пока мы не остановились перед дверью.

Итак, сейчас я должен был наконец увидеть мисс Монмут — мою единственную живую родственницу. Во рту у меня пересохло, сердце громко колотилось в груди.

Это была спальня, продолговатая, с низким потолком, с голыми половицами и несколькими простыми, темными предметами сельской мебели. Ставни были закрыты, и в первое мгновение я замешкался, не в состоянии разглядеть ничего в полумраке. Но горничная спокойно прошла к окну и открыла ставни, и, посмотрев наружу, я увидел, что небо затянуто тучами, тяжелыми и иссиня-черными.

А потом она вышла из комнаты, очень мягко закрыв за собой дверь, и я остался наедине со своей родственницей.

Напротив меня стояла резная дубовая кровать без полога и подушек, и я тихо шагнул вперед, готовя первые ласковые слова приветствия, поскольку не хотел пугать или волновать старую женщину.

На ней было хлопчатобумажное платье цвета кости, седые волосы убраны со лба и заплетены в маленькую жиденькую косичку, покоившуюся у изгиба шеи. Руки ее были сложены, ладонями вместе, одна поверх другой. Она казалась невероятно старой и изможденной — глаза ввалились, вокруг губ и под скулами впадины, нос крючковатый и острый, как ястребиный клюв. Глаза ее были закрыты, кожа выглядела словно восковая.

Мисс Монмут была мертва, и мне, гостю, позволили войти, чтобы посмотреть на тело и воздать ему мои первые — и последние — почести.

Только высшим усилием воли мне удалось твердо устоять на ногах — у меня было такое ощущение, что ноги мои стали ватными, вся комната расплывается, а пол покачивался, словно море.

В панике я поднял глаза от лежащей передо мной кошмарной застывшей фигуры, и взгляд мой наткнулся на стену позади кровати. На ней висело зеркало в искусной резной раме с потускневшей и облупившейся позолотой и темным, с мутными прожилками стеклом — точная копия зеркала, которое висело в спальне в Элтоне, — и когда я в него посмотрел, мое собственное лицо, бледное, с испуганными, затравленными глазами смутно отразилось сквозь серый клубящийся туман.

По оконным створкам внезапно забарабанил дождь, и издалека, из-за вересковых пустошей донесся раскат грома.

Горничная возвратилась и провела меня через этот гнетущий старый дом обратно вниз, но не в мрачную залу, в которой я ждал сначала, а в маленькую скромную гостиную, где слабый, только что разожженный огонь, едва теплился в камине. Комната пахла сыростью, все здесь выглядело так, словно к этому годами никто не прикасался, но несколько книг и безделушек хоть как-то смягчали обстановку. На столике стояли поднос с графином хереса и какой-то пирог без начинки. К подносу было прислонено письмо.

— Значит, вы знали, что я должен приехать сюда, — вам известно мое имя.

Горничная наклонила голову, но я заметил, что она отступила от меня, как будто боялась, в глазах у нее была тревога, и она избегала встречаться со мной взглядом.