И все они говорили. Рассказывали истории, жаловались на обиды, распевали песни. Мрачно бормотали и шепотом плели интриги, настолько изощренные и сложные, насколько им позволяло выпитое. Разговоры сливались в гул, который становился то громче, то тише в зависимости от количества людей и их скрытности, но никогда не умолкал полностью. Среди завсегдатаев ходила шутка, что некоторые беседы продолжались еще долго после того, как люди, что их вели, умерли; а в какой шутке нет доли правды? Есть задокументированные случаи, когда капитаны кораблей возвращались после рейсов и возобновляли разговор с того места, на котором прервались.

Человек со шрамами приступил к завтраку: даал, тушеная фасоль и жареные грибы, яичница и холодный жирный бекон. Старик шамкал и разговаривал с самим собой. Из-за этого некоторые люди считали, что он немного не в себе, хотя они ошибались — на самом деле он давно совсем слетел с катушек.

Наверху хлопнула дверь, и он на мгновение поднял взгляд, обмакнул наан в фасоль и поднес капающую смесь ко рту. На деревянной лестнице послышались шаги, но человек со шрамами так и не пошевелился. И вот девушка оказалась возле него, подтянула к себе стул и села напротив, скривившись при виде неаппетитного завтрака. У нее была лишь кружка черного кофе — или того, что в седом прошлом называлось кофе. Человеческая диаспора существовала тысячи лет, и на различных планетах скрещивались самые разные гены. Какао-бобы знали под многими названиями — кафф, чик, мок, джо, — но, даже когда они носили одно и то же имя, напиток не всегда был одинаковым на вкус.

Она была арфисткой, и пока это имя тоже сойдет. Она пришла к нему с метрическую неделю назад и выудила историю о Танцоре Января, заставив копаться в старых и болезненных воспоминаниях. И в утреннем свете, который лился сквозь распахнутые ставни, он увидел, что она причинит ему новую боль. Ибо в ее походке чувствовалась решительность, и он понял, что у нее появилась цель, к которой она намерена двигаться, а как сказал мудрец древности, «с движением существ начинает идти само время». Но как раз за временем человек со шрамами последние годы не следил.

Глаза у нее были цвета резко-острого, стеклянно-зеленого кремня, волосы красные, как пламя, но кожа темно-золотая. Бхисти, ученые-валлахи, работавшие с генами кофе, не оставили в покое и гены людей, породив как чудеса, так и ужасы; и хорошо, что их искусство успели забыть, ибо больше подобных чудес миру не вынести.

Арфистка ждала молча. Это был ее талант, не уступавший мастерству игры на арфе, ибо молчание похоже на вакуум, который высасывает слова из людей. Девушка поднесла кофе к губам, поставила кружку на стол, повертела ее.

Прошло несколько минут.

Но и человек со шрамами тоже владел искусством молчания и практиковался в нем куда дольше.

Наконец она подняла взгляд, на секунду заставив замереть его бегающие глаза.

— Я ухожу сегодня, — заявила она.

Голос прозвучал неуверенно, словно на самом деле она еще ни на что не решилась.

Человек со шрамами улыбнулся — только что он одержал небольшую победу в соревновании на терпеливость. Одна из его личностей хотела попрощаться с ней, а другая — не отпускать ее.

— Куда? — спросил он, выбрав нейтральный вопрос.

— Искать свою мать.

Человек со шрамами медленно кивнул. Теперь он разглядел в ней ее мать, ему стоило заметить раньше, когда арфистка уверенно вошла в бар, будто королева Верховной Тары. Арфистка была не столь эффектной и не такой хищной, как бан Бриджит, и она пока не успела настолько огрубеть. Ибо бан Бриджит владела искусством соблазнения, а ничто так не очерствляет душу, как слишком небрежное использование этого тонкого инструмента. Глубоко в душе арфистка сохранила то, что у ее матери давно затвердело или износилось.

— Твоя мать была ведьмой, — заметил он. — Королевой шлюх. Лучше забудь о ней.

Он ожидал какого-то ответа, но девушка просто опустила голову.

— Я понимаю твою боль. Ты любил и потерял ее, но я знала ее с другой стороны.

— Не будь так уверена, — ответил человек со шрамами. — Леопард не меняет своих пятен. Я полюбил ее не по своей воле. Ни один мужчина не в силах противостоять ей, если она чего-то хочет. Она играла со мной, как ты играешь на арфе, пока я пел под ее мелодию. Какие шансы у ребенка избежать расставленного ею капкана?

— Я думаю, ты слишком ожесточен. Ты сделал свой выбор. Это ведь ты бросил ее.

— Я спасся.

Человек со шрамами вспомнил утро в трущобах Чельвеки-стада, что на Старом Сакене: побег из постели бан Бриджит и путь к Танцору. Из всего, что он сделал в жизни, совершить это было самым сложным.

— Как давно она исчезла? — неохотно спросил он.

Некоторые его личности жаждали это знать, другим было просто любопытно.

— Три года назад. Она ушла, когда мне было шестнадцать метрических лет.

— Но ты отправилась на поиски только сейчас?

— Не думай, что тебя было легко отыскать. Я следовала за намеками и слухами. Они привели меня сюда.

— Не должны были. Ни одна девчонка не должна была выследить меня.

— Моя мать — Гончая. Она кое-чему научила меня.

Гончие Ардри были умелыми агентами, славились опытностью в делах как политического, так и военного толка, они становились безжалостны и непреклонны, когда предстояло сделать то, что должно. Гончий мог быть кем пожелает: вестником, разведчиком, шпионом, послом, диверсантом, убийцей, спасателем и правителем планеты. Воспитание детей входило в число многочисленных талантов бан Бриджит.

Он отодвинул завтрак.

— И что заставляет тебя, арфистка, полагать, что ты сможешь найти Гончую, если она не хочет, чтобы ее нашли? Гончая может заниматься делом годами. Прямо сейчас она может быть на пути назад.

— На наше семейное ранчо на Дангчао явился Виллги.

— Виллги!

— Он искал мать и думал, что я могу что-нибудь вспомнить, какую-нибудь мелкую деталь. Вот откуда я узнала, что она пропала, а не просто занимается какой-то работой.

— Еще одна причина не вмешиваться. Я встречал достаточно Гончих Ардри и не желаю их больше видеть, в особенности Виллги.

— Он показался… беспокойным человечком.

— Он мог убить тебя одним пальцем.

— Ты знаешь, насколько разбросана Свора. Заданий всегда больше, чем Гончих. Они не могут отказаться от других дел. — Она потянулась через стол и взяла его за руку. — Фудир, они прекратили поиск.

— А ты?

— Что я?

— Помнишь одну мелкую деталь?

Арфистка на секунду задумалась, играя медальоном на серебряной цепочке.

— Я… не знаю. Мать руководила восстановительными работами на Чертополоховом Пристанище. Она вернулась домой, побыла две недели, а потом ушла.

Голос арфистки стал тверже, и человек со шрамами посмотрел на девушку.

— И она не сказала, куда направляется?

— Если б сказала, — отрезала она, — я б ня искала! Она никогда ничего мне’ня говорила. Дела Гончих… ня мне о том знать!

На лице человека со шрамами мелькнуло раздражение, он поморщился.

— Ладно, — пробормотал он себе под нос. — Я спрошу.

И обратился к арфистке:

— Как она вела себя, пока была дома?

— Как… мать. Мы ужинали. Она послушала мой концерт. Подолгу засиживалась в кабинете, читая и составляя доклады. Она дала мне это.

Арфистка сняла с шеи медальон и протянула ему. Человек со шрамами схватил его: простой черный керамический диск, в центре которого сверкал бриллиант. Под камнем к краю украшения зигзагом вилась рубиновая лента.

— Конец сколот, — подметил он. — Она должна была тянуться за край. В ее духе дарить подарок с изъяном.

— Это просто безделушка с Чертополохова Пристанища. Она часто привозила мне подарки с заданий. Но главное — откуда они, а не для чего.

— Вот только эта работа не с Чертополохова Пристанища. Они не ограняют так драгоценные камни и отдают предпочтение броскости и замысловатости.

Он вернул украшение, и арфистка вновь повесила его между грудей.