Марана помрачнела.

-Не бред, воин Ольх. – Тихо, чуть слышно проговорила она и отвела взгляд в сторону. - Для этого мира ты мертв. Но только для этого.

-Спасибо за доброе слово. Умеешь утешить человека. А я как-то сомневался. – Криво усмехнулся он.

И от удивления чуть не подпрыгнул. Но вовремя спохватился. Не на чем прыгать. Все, на чем можно было прыгать там, внизу осталось.

-Для этого? Значит, есть и другие?

-Как бы тебе сказать попроще, воин Ольх. – Марана задумалась, даже лоб морщинами испортила.

-Олег… - Поправил он, понимая, что окончательно сходит с ума. И было от чего. Сначала взрыв, затем эта богиня.. К тому же до сих пор не понятно, толи жив, то ли мертв. – Олег, не Ольх….

Но Марана, похоже на то, даже не расслышала его.

-Будем считать, что есть. Но все зависит от тебя. Согласишься, и будешь жить, пока не порвется нить в руках сестрицы Макошь, а нет…

-Ясно. Понял, не дурак. Заурядный ченч. Вы мне позволяете жить, а я вам…  И что по другую сторону?

-Ченч? – Марана не поняла мудреного слова.

-Ну да, ченч. Ты мне, я тебе… - Пришлось пуститься в разъяснения. – Как у порядочных людей. Услуга за услугу. Элементарный бартер. А я по простоте душевной подумал, что чисто благотворительный подход. Как хороший человек хорошему человеку.

-Никакого обмена. И даже обмана. Все случится само собой. Даже этой встречи ты, воин, вряд ли запомнишь. А если и вспомнишь, то много позднее, когда я сама захочу.

-А не перепутала ты меня с кем? – Олег уже не скрывал своих подозрений. – Олег я. Олег Ольховский, не Ольх…

-Ольх! Так нарекут тебя там. Но знать будут под другим именем. – Убежденно ответила Марана.

-Ну, Ольх, так Ольх. – Покладисто согласился он. – Кто бы спорил. Ольховский или Ольх, если чисто по жизни – не велика разница. Но… - Богиней язык не поворачивался звать такую красоту. – коль скоро все равно не бельмеса не вспомню, намекни хоть одним словом во что вляпаюсь?

Богиня ни как не отреагировала на его грубоватый вопрос. Нахмурилась, черные глаза под смоляными бровями, так, кажется звали их при забытом царизме, заблестели, как вода в бездонном колодце.

-Древнее зло заворочалось, пробуждаясь, в своем тайном укрывище. А с его пробуждением прервется жизнь в этом мире, как это уже случалось не раз, Сын восстанет на отца, брат поднимет руку на брата, род пойдет на род, племя на племя. Мир расколется на полы. Вырвется первородный огнь из своих оков, разольется от края до края и пожрет все сущее на земле. И не будет уж ни земли, ни неба. Все исчезнет, и растворится в этом пламени.

-Шутишь?

-И вечная ночь разольется там, где, где сейчас стоим мы с тобой. – Богиня, похоже, даже не слышала его вопроса.

-Или сейчас не то же?

-Не до шуток! – Властно, как это водится у них, у богов, отрезала Повелительница. – Уж коли я, богиня не из последних, сама за твоей милостью пришла и битый час с тобой лясы точу, словно от пустой поры.

-А я при чем?

В глазах Мараны мрак клубится, как черный туман.

-Я вполне обычный вояка, звезд с неба не хватаю. Таких, как я,  пруд пруди и в кучу складывай. А ты мне мир спасать… Найди, кого покруче. Майорские погоны – вот мой предел. И то не факт.

-Не я тебя выбрала. – Безжалостной рукой подавила она его протест. – Книга Мертвых указала твое имя. Она же вычеркнула тебя здесь, чтобы возродить там.

Кивком головы указала за его спину.

-Неволить не могу. Решать самому придется.

Теперь перед ним стояла не роскошная, поразительной красоты женщина, а настоящая богиня. Такая, какой и возразить язык не повернется. С прямой спиной, властно откинутой головой. И взглядом, который проникал в самую душу.

-А горбатого лепила! Случайно пробегала… И про Книгу эту. - Потерянно пробормотал он. И с надеждой в голосе, чувствуя, как на плечи, ломая позвоночник, валится неимоверная тяжесть. – А боги сами не могут?

-Тебе решать. – Так же твердо ответила Марана. – И жить тоже. А боги в дела людей давно перестали вмешиваться, что бы ты знал.

-А варианты есть?

-Пойдешь дорогой мертвых. – Богиня словно и не слышала его бормотания, заранее угадав исход разговора. – Как раз ко времени поспеешь. – А остальное…. Впрочем все там откроется.

Плащ взлетел над ее головой и густая тень накрыла ее, расползлась в стороны и плеснулась в его лицо, утопив в вязкой чернильной мгле.

-Мара мыла раму. – Почему-то всплыли в памяти строчки из старого букваря. – Мама мыла  Мару. Бред! Полный бред. И сплошная чернуха. Умер, так умер. И не фиг было переделывать.

Детский, визгливый плач ворвался в уши, пробившись через непроницаемую черноту.

-Ольхом назовите, Ольхом….

Голос женский, истерзанный болью и мукой.

-Бред сумасшедшего.

Ослепительно яркий свет режет глаза.

-Кончается. – Басит мужской глуховатый голос.

Могучего вида старик стоит на коленях под низким потолком, склонив косматую, давно не чесаную голову, стянутую поперек лба сыромятным ремешком.  На руках у него голое и  мокрое еще дитя.

-Не кричит уже. Захлебнулся. Отходит должно…

Голос уже другой. Не старца.

-Эх, бабы, бабы.  Родить затеются и то по – людски не выходит. Сама дух испустила, и дитя уходила.

Свет перед глазами медленно тает, голос убегает во тьму. Но успел заметить, как над плечом старика появилось лицо Мараны.

-Круто! За добычей пришла.

Лицо богини дернулось от обиды. Услышала?

Повернулась к нему, губы шевельнулись в неслышном шепоте.

-Тебе отдаю, воин Ольх, тело Ольха…

И сознание, к радости его, помутилось, увлекая в долгожданный мир тишины и покоя.

-Радко! Ты уж весь спень на много зим вперед выспал. Все бока отлежал. Пролежни наживешь…

-Так уж и наживу… - Лениво отозвался Радко, парнишка, по лицу которого не сразу и угадаешь сколько зим он оттоптал, пятнадцать ли, восемнадцать. А может и все двадцать. Лицо его менялось с неуловимой быстротой, как небо, по которому ползут тучи. То чистое и ясное, дитя дитем да и только. То вдруг нахмурится, набутусится, глаза спрячутся под сильными надбровными дугами и нальются зимней стужей, скулы затвердеют, а уголках губ спрячется усмешка и парнишкой не назвать. Зрелый муж да и только. Парняга чуть не в сажень ростом.

-Проверил бы лучше борти. А то как бы родич твой не удумал полакомиться. Заодно и брошенные борти поправишь.

Утонул Радко в пахучей траве, охмелел от сладкого запаха под птичий пересвист и трескотню кобылок и нет ему никакого дела до бортей. И совсем уж ему невдомек, как можно пожалеть меду для бэра, когда он ему старшим родичем доводится.  А не сам ли он, волхв Вран, топором из матерой лесины его лик вырубал и теслом обтесывал да ставил его прим их жилья, у дуба – батюшки, что подпирает небосвод своей могучей главой.

-Ладно… - Лениво, с видимой неохотой, отозвался он. Насилу разодрал веки, с хрустом, до ломоты в костях выгнул спину и зевнул так, что в ушах звон пошел.

-Не ладно, а ступай. Я тебе уже и кузовок наладил и когти достал. Выспишь спень с молоду, а на старость что оставишь?

Строжит волхв парня, а строгости в голосе нет, как бы  не хмурил волхв кустистые  седые брови и поджимал бесцветные губы, зарывшиеся в длинную, едва ли не колен, бороду и такие же усы.

Но до греха лучше старика не доводить. Может и посох свой, жердину в руку толщиной, над головой  вздеть.

-Да иду уж…

Прыгнул на ноги и снова потянулся, размахнув в стороны руки и выворачивая челюсти.

-Только топор возьму.

С опаской, береженого Род бережет, нырнул в прохладу и полумрак жилья. Не в избу, не в землянку, не в родовое жилище на две, а то и того больше семей. Где по темну от детского визга, плача и крика хоть уши затыкай и прочь беги. А настоящее жилье. Такое, в коем еще щуры, пращуры живали, где быль и небыль во сне воедино переплетаются. Да и только ли во сне? И в яви тоже. Где думается и спится одинако сладко. Меж корней развесистого древа, коему  и звания – прозвища никто не помнит, нашел пристанище старый волхв Вран. Пристроил на корнях лежанку для себя, другую приспособил для него, Радогора, а между ними, лежанками, очаг склал. Забросал лежанки душистыми травами, чтобы спать было мягко, увешал по верху разными духовитыми травами да кореньями и так то хорошо долгими зимними вечерами перед очагом сидеть! А если еще в студеную зимнюю пору лаз в жилье волчьей мягкой шкурой закрыть, так  ни какая стужа внутрь не заберется.