— Ему даже не пришло в голову хотя бы утешить меня, вселить в меня хоть какую-то надежду.

Элен дала волю переполнявшему ее отчаянию. Мнимая защищенность, даруемая зеркалом, более не помогала — в ее ушах гремело «нет» Бернара, отдаваясь в душе эхом обреченности. Вскрикнув, графиня, словно манекен, скатилась с кушетки. У меня самого было чувство, что я лечу сквозь облако крохотных осколков стекла, грозивших искрошить меня на границе потустороннего и реального миров. На несколько мгновений лица Марии Терезы и Элен слились в единый образ, а уже секунду спустя все распалось, и я видел перед собой отражение наполненных печалью и мукой безумных глаз. Затылок одеревенел, боль в ногах была невыносимой. Я попросил воды, а когда Даниель Ролан, Альбер Жоффе и граф наперебой стали поздравлять меня, я не выдержал и зажал ладонями уши.

А Элен рыдала. Ее плечи судорожно подергивались. Меня охватило невыносимо горькое чувство, что я в очередной раз использовал свой дар не во благо, а во вред другому.

Бернара схватили в Бургундии, в Отюне, как раз в сочельник в одной из церквей. Он не стал запираться и сам привел полицейских в заброшенные виноградники в Ле-Крозо, в середине прошлого века процветавшем промышленном районе, где бурными темпами развивалась металлургия. Бернар, прозванный в этой местности Граф Кокс, пользовался услугами двух помощников, которых взяли с поличным, как раз когда они пересчитывали деньги. От прежнего миллиона оставалось всего сто пятьдесят тысяч франков.

Ради успокоения совести я написал прошение на имя министра юстиции с просьбой о смягчении наказания Бернару. К сожалению, меня так и не удостоили ответом. Несколько месяцев спустя Даниель Ролан поведал мне, что Бернара направили на каторгу куда-то в Восточную Африку — он получил двенадцать лет.

Со временем мой порыв усадить Элен перед зеркальной стеной фехтовального зала стал казаться мне авантюрой от начала и до конца. И хотя успех мой обошелся графу в пятьдесят тысяч франков, деньги эти в буквальном смысле смердели бедой, стоило вспомнить, как они мне достались. Аппетит мой ухудшался, даже любимые блюда и вина казались безвкусными. И в один из свинцово-серых январских дней, когда я взбирался по лестнице дома на рю Мон к себе в квартиру с корзинкой салата, редиса, моркови, поверх которых покоился обернутый в веточки розмарина кролик, на меня накатил приступ отвращения, да такой, что даже расхотелось подниматься к себе.

Развернувшись, я, не долго думая, направился не куда-нибудь, а на рю де Бабилон. Добравшись до дома семейства Боне, я остановился, зашел в лавочку и позвал месье Боне, который тут же разразился приветствиями, и напрямик заявил ему, что на сей раз я сам лишился аппетита.

Едва я сунул кому-то из его подручных корзинку с продуктами, как желудок мой тут же заурчал, более того: от одного вида колбасок на витрине и несравненного духа копченых цыплят аппетит мой взыграл, как в старые добрые времена.

— Я должен уточнить, месье Боне, не то чтобы я страдал полным отсутствием аппетита, мне просто невмоготу есть в одиночестве. И готовить лень. Вот что я хочу вам предложить: дарю вам эту корзину вместе со всем, что там лежит, а вы меня за это угощаете поджаристыми ножками откормленной на славу курочки.

— Предварительно мы их отвариваем, затем поджариваем и только после этого коптим. Здесь в округе их называют «ножками Боне». Я положу вам в корзинку парочку на вечер, а сейчас идите к Мари, и пусть она угощает вас. И не вздумайте возражать.

Потянув за шнурок звонка, месье Боне препроводил меня на заднюю лестницу.

— Опять лестница! — вырвалось у меня, будто сие нехитрое и полезное сооружение означало для меня катастрофу средней тяжести.

— И еще какая! — с гордостью ответствовал месье Боне. — Ступеньки из пятисотлетнего стропильного дерева, а поручни сняты с испанской каравеллы. Конечно, это не дворцовая лестница, по спиралеобразные изгибы смотрятся величаво, не так ли? А перво-наперво должен вам заявить, что это единственная в Париже деревянная лестница, которая не скрипит. Настоящий шедевр!

— Стало быть, чудесная лестница, да и только, — прокомментировал я и не без самоиронии заключил, что это крутыми изгибами уходившее вверх винтовое сооружение полностью соответствовало моему нынешнему состоянию духа.

Мое с ним различие состояло лишь в том, что мне впору как раз расскрипеться, причем погромче. Именно потому чутье и привело меня сюда, на рю де Бабилон. Мне нужно было кому-нибудь выговориться, испросить совета, и я понимал, что только Мари Боне поможет мне.

К счастью, эта женщина была рада нашей встрече ничуть не меньше моего, ибо я уже бог знает сколько времени не переступал порога их дома. Месье Боне вновь доказал мне, каким умным и тонко чувствующим человеком он был. Не ударяясь в словопрения, он отправил супругу на кухню, крикнув ей вслед, чтобы мадам Боне не вздумала обращаться ко мне как к психиатру.

— Сегодня твоя очередь помочь ему. Сготовь что-нибудь вкусное, козочка моя, а потом выслушай, что он тебе расскажет.

И я со спокойной совестью вверил себя гостеприимству семейства Боне. В самом деле, отчего не вверить себя материнской заботе Мари и не насладиться семейным уютом, пусть даже чужим? С благодарностью я принял предложение хозяев расположиться в просторном кресле эпохи Людовика XV, с признательностью понюхал пробку только что откупоренного бордо, которое тем временем хозяин, блаженно урча, разливал по бокалам.

С поразившей меня учтивостью он протянул мне бокал, не забыв предусмотрительно подвинуть и табуреточку для ног. Но и этого ему показалось мало: раздобыв где-то в доме теплый плед, он заботливо укрыл мне ноги. Успокоился месье Боне, лишь когда водрузил мне под голову подушку-мутаку. С сосредоточенным видом и молчаливо, что было уж совсем не в его духе, этот великан передвигался по комнатке, даже сподобился подкатить сервировочный столик, вновь наполнить успевшие опустеть бокалы и в довершение всего зажечь свечу. После этого с чувством исполненного долга месье Боне извинился и стал спускаться к себе в лавку. Постепенно его шаги по лестнице стихли.

Я сидел в одиночестве. Из кухни слышались звуки передвигаемых по плите кастрюль или сковород, доносилось благоухание супа и приправ. Свеча потрескивала, освещая изображение Пресвятой Богоматери с висевшими над ним четками.

«Молюсь Тебе, чтобы все было хорошо, — подумал я. — И прости мне все».

Мне стало тепло, дремотно, глаза сами собой закрывались. Вспомнился граф. Неужели он видел во мне кандидата в мужья своей дочери? Или мне это только казалось? Из чувства долга я помог Ролану и Жоффе при расследовании крайне запутанного дела об убийстве барона Оберкирха. Из чувства долга ли? Я полностью отдавал себе отчет, что соглашусь помогать им уже из-за того, что это даст мне возможность видеться с Марией Терезой… Мерцание свечи вносило неразбериху в мои и без того не отличавшиеся упорядоченностью мысли. Как же мне хотелось видеть эту женщину, и тут же в голове вновь зазвучали саркастические излияния графа — мол, уж не собрались ли вы ухлестнуть за моей дочерью!

Графиня де Карно вышла бы за любого, кто поклялся бы в вечной любви к ней. Элен была вторым после Жюльетты созданием в этом мире, пробуждавшим у меня самое искреннее сочувствие. Наряду с ее более чем неказистой внешностью она страдала еще одним недугом, преследовавшим ее после падения с лошади, — иногда у нее непроизвольно разъезжались ноги, и происходило это, как правило, в самый неподходящий момент. И потом на многие часы, а то и целые дни нога от бедра и до ступни была парализована, теперь же, после любовной драмы, она вовсе не поднималась. Часами лежала на кушетке в гостиной, и горничная читала ей вслух стихи. Иногда Элен засыпала, а во сне плакала, из-под сомкнутых век текли слезы.

И теперь граф надеялся на повторение чуда, сотворенного мной с Ла Бель Фонтанон.

— Когда Элен на ногах, вряд ли это существенно улучшит ее, так сказать, фасад, — цинично вещал граф, — но ночью все кошки серы, кроме того, за ней неплохое приданое. И, как известно, за девушками ее типа нужен глаз да глаз.