— Почему вы говорите такие отвратительные вещи, граф?

— Чтобы меня было за что сжечь в адском пламени.

Тут я вздрогнул — мне показалось, что кто-то меня позвал. — Да?

— А вы, выходит, успели вздремнуть?

Голос Мари Боне звучал совсем по-матерински, и бульон, который она принесла, благоухал, как и должен благоухать налитый в чашу прозрачный бульон с вырезанными из моркови звездочками.

— Да, прикорнул немного. Потом мне показалось, что кто-то позвал меня.

— Ничего вам не показалось, дорогой месье Петрус, — убежденно произнесла Мари Боне.

И несколько часов спустя мне пришлось убедиться, что она была права.

Зов исходил от Элен. И сейчас я не стану отягощать читателя дословностью того, что произошло с Элен, пока я вкушал гастрономические прелести в гостях у семейства Боне. Как позже мне рассказали, она, как обычно, улеглась на кушетку и, широко раскрыв глаза, стала вглядываться в стоявшее в изножье кушетки зеркало. Незадолго до этого она отпустила служанку, а отца не было, граф отправился на аукцион. Никто не мешал Элен полностью отдаться сокровенным мечтаниям. Не один час она пыталась гипнотизировать себя, что в конце концов удалось. Она стремилась вновь пройти сквозь зеркало и вновь пережить поцелуи и ласки вероломного похитителя. Кровь из перерезанной вены мало заботила ее, особой боли Элен не испытывала — порез оказался неглубоким. Вероятно, графиня была на верху блаженства. Я очень хорошо представлял себе ее желания и охватившую ее при этом страсть. Наверняка наступил момент, когда волна блаженства подняла ее вверх, оторвала от кушетки, понесла прочь, к светлому сиянию, которое с каждым мгновением становилось все ярче. Мне и сейчас кажется, что я слышу ее крик: «Петрус! Это так прекрасно!»

Застыв с ложкой в руке, я смотрел в глаза Мари Боне, в эти чуть испуганные глаза газели.

— Нравится вам?

— Превосходно, — пробормотал я. — Мари, у вас получается лучший во Франции бульон…

Я чувствовал, как стучит мое сердце, слышал доносившийся с улицы колокольный звон. Все это — реальность, успокаивал я себя, принимаясь за густой суп с домашними колбасками, пригубив вина из бокала, затем перешел к яблочному компоту и пирожным. Грезившийся мне призыв Элен померк и уже больше не донимал меня. А на Мари Боне напала словоохотливость. Обрадованная тем, что ее стряпня пришлась мне по вкусу, она призналась, что купила скворца. Во-первых, для развлечения, во-вторых, чтобы в доме поселилось еще одно существо, о ком она могла бы заботиться.

— Знаете, недавно я встретила одну уличную торговку. У нее была клетка с синичкой, малиновкой и воробьем и корзинка с мелкими белыми фиалками. Это было настоящее чудо! На этом рынке все старались перекричать друг друга, мясники зеленщиков и так далее, но все равно не смогли заглушить чудное пение, хоть и совсем негромкое. Я была словно околдована, птичье пение звучало для меня как призыв из другого мира. Я уж и не помню, как сунула ей последние остававшиеся у меня су, а торговка, связав для меня маленький букетик, благоговейно вручила его мне.

— А что же с птицами? — спросил я.

— Это были ее демоны.

— Демоны?

В ответ прозвучало лишь серебристое позвякивание ложек. Попытавшись разобраться в безудержных фантазиях Мари Боне и представить себе обычных скворцов в роли демонов, я невольно склонился к мысли о том, что, может быть, разум Мари вновь помутился? Может быть, ей нужна помощь? И тут я словно пробудился. Обеспокоенно взяв Мари за руку, я заглянул ей в глаза. Чуть сморщив лоб, она сосредоточенно уставилась куда-то поверх меня, словно в надежде отыскать подтверждение или же опровержение сказанного ею.

— Нет, — наконец сказала она и высвободила руку, — я все верно сказала. И вам нечего опасаться, что мне снова пора в Сальпетрие.

— Но, Мари…

— Вы хотя бы попытайтесь понять меня, Петрус. Кстати, я забыла сказать, эти птицы вовсе не предназначались для продажи. И знаете почему? Потому что это демоны, оперенные души, дающие торговке жизнь. Синица — демон, дающий возможность задержаться где угодно, малиновка — демон одиночества и мелодичных напевов, демон, скрывающийся в воробье, отвечает за покорность и послушание, за готовность питаться крошками с мостовых города.

— Очень и очень занятное толкование, Мари…

— Еще бы! И на самом деле занятное. Но то, что я надумала завести дома скворца, никак не связано с этим событием. Я завела его, чтобы хоть с кем-то можно было общаться так, как мне хотелось бы. И если Бог на сей раз соблаговолит… то малышке или малышу посчастливится насладиться его трелями.

— То есть… Вы хотите сказать, что ждете ребенка?

— Я и сама не могу понять, как все произошло, — призналась Мари Боне. — Полтора месяца назад он после обеда приходит сюда и говорит: «Милая, мне все-гаки хочется ребенка. Но как, если…» «Так что же, ты разучился, что ли?» — спрашиваю его. «Да нет, но… — замялся он. — Ну, тогда возьми да сделай нам ребенка». Он упал на колени передо мной… А потом мне было так хорошо, так легко. Все былые депрессии делись куда-то прочь. И теперь я больше похожа на меланхолика в эйфории.

Я, запинаясь, выдал обычное в таких случаях поздравление. Мари Боне, пожав плечами в ответ, зажгла еще одну свечу и стала относить посуду в кухню. Складывалось впечатление, что она обрела несколько более земную, грубоватую ипостась, подумалось мне. И при этом она такая нежная, будто из любовной оды. А что касается образов ее мира, тут она вполне может поспорить с любым прорицателем.

— Мари, я совершил ужаснейшую ошибку, — крикнул я ей, когда она уже была на кухне, и тут же снова уселся в кресло, не ударяясь в расспросы и поуютнее укутываясь пледом. — Моя консьержка утверждает, что долг мужчины — беззаветно любить женщину. Я люблю Марию Терезу, но додумался у нее на глазах наброситься на ее дядюшку и чуть было не придушил его. И еще одно: мне удается гипнотизировать людей взглядом, голосом и вообще своей риторикой — и все же я никак не могу отделаться от ощущения, что все это как-то впустую. Очень напоминает скуку. И притом точно знаю, что, ставя себе подобный диагноз, лишь впадаю в самообман. Потому что всего-то пару дней назад был полон надежд получить кредит на открытие собственной практики.

— Одну минуту, Петрус. Тут мне кое-что пришло в голову.

Мари Боне вернулась с тарелкой с остатками рождественского печенья. После этого ненадолго исчезла в спальне. До меня донеслось шуршание платьев, и я невольно спросил себя, насколько же глубоко Мари Боне постаралась упрятать свою женственность. Сейчас разыгрывает передо мной этакую непринужденность, думал я, дескать, уважает, но отнюдь не любит своего мужа. Почему она не закрыла за собой дверь? Что это, умысел или же просто забывчивость? Может, ей хочется, чтобы я стал за ней подглядывать?

С минуту из спальни не доносилось ни звука. Я поедал печенье и напряженно вслушивался. Ни звука, казалось, Мари Боне обратилась в соляной столб во время переодевания. Дышать стало труднее, сердце учащало бег. Звездочка печенья раскрошилась у меня в пальцах — и тут скрипнула половица, а в следующую секунду раздался сдерживаемый, негромкий кашель. Потом послышался звук выжимаемой губки, и после этого Мари Боне вернулась в комнату. От женщины исходил запах фиалковых духов.

— Заставила вас дожидаться.

Я не сомневался, что верно истолковал донесшиеся до меня звуки, однако Мари Боне вела себя так, будто ничего не произошло. Но даже в тусклом мерцании свечи я смог разглядеть, что лицо женщины разгладилось, посвежело.

— За вами в Шарентоне укрепилась слава человека слишком уж доброго, мягкосердечного, — заговорила она. — Вы от этого мучитесь и сами это хорошо знаете. Несправедливость и подлость легко ранят мягкое сердце, и оно кровоточит. Именно это сейчас и происходит с вами. Послушайте, Петрус, вы помогли мне совершить путешествие по своему «Я», я имею в виду, что и вам такое путешествие пришлось бы очень кстати, только важно верно выбрать пункт назначения. До сих пор вы обходились со своим даром, как поденщик. Тут пациент, там пациент, чуточку игры, пока не появилась Ла Бель Фонтанон. Но все это не имеет к вам никакого отношения. Все произошло даже помимо вашей воли. А в тех случаях, когда речь заходит о ваших глубинных чувствах, то есть о любви, тут ваш дар обречен на фиаско.