А что же Мария Тереза? Пошатываясь в объятиях графа, она мужественно вынесла два или три круга, однако желудок ее бурно запротестовал, и недавние деликатесы легко угадываемым способом перекочевали в одну из стоявших на полу ваз.

На следующий день всем нам было ужасно не по себе, еще день спустя Мария Тереза снова отправилась к Филиппу, а на третий день, если вести отсчет от знаменательного ужина, в сопровождении аббата выехала давать концерты в Гавре, Амьене и Руане.

Карнавал и начало весны в тот, 1823 год совпали по времени. Перед тем как отъехать в Эльзас, мне предстояло сдержать данное мной мадам Бершо обещание — пообедать вместе. Мы с ней пребывали в самом лучшем расположении духа, я — по причине, как мне тогда представлялось, счастливой влюбленности, а мадам — поскольку я все же сдержал слово. Наслаждаясь первым весенним теплом, мы шатались по улицам, заполненным вырядившимся кто во что горазд, хохочущим и дурачащимся народом. Детвора, разложив у площади Мишель и городского морга костерок, под театральные завывания предавала огню самодельную куклу, изображавшую короля.

— А королев вы не сжигаете? — в шутку осведомилась у них мадам Бершо. — Одних только мужчин, значит.

— Нет, женщины больше тонут, как вон та толстуха, что лежит в морге.

Нет, не я, а мадам Бершо была инициатором того, чтобы мы заглянули в морг. В конце концов, чем мы хуже туристов, которых водят сюда поглазеть. Да и к тому же в карнавальный день совсем неплохо будет лицезреть смерть. Исключительно из сочувствия к ее хвори я согласился на это предприятие.

Неопознанные трупы лежали за деревянной решеткой на почерневших нарах головой к стене. В особых сковородах жгли травы, распространявшие приятный аромат, — заглушить жуткий смрад тлена, исходивший от покойников. Несмотря на это, здесь как-то не возникало желания дышать полной грудью. Еще не успевшее просохнуть и похожее на балахон одеяние утопленницы, той самой «толстухи» — женщины лет пятидесяти, — висело на вколоченном в стену гвозде.

— Нет, я бы ни за что не пошла на такое, — резюмировала мадам Бершо.

— На что? Не стали бы бросаться в воду?

— Не стала бы. Лучше уж яд проглотить.

— Это, как правило, смерть в жутких муках. И обычно доза оказывается слишком малой, да и качество нередко оставляет желать лучшего, к тому же большинство этих грешных бедняг перед тем, как распроститься с жизнью, предпочитают обильно выпить и закусить.

— Правда? А как же в таком случае надежнее всего?

Поджав губы, я смерил мадам Бершо неодобрительным взглядом. Меня не тронул даже ее приступ кашля. И хотя я никогда не причислял себя к суеверным людям, мне показалось кощунственным и легкомысленным всерьез обсуждать наиболее безотказные способы отправиться на тот свет. Однако мадам Бершо, судя по всему, намеревалась развивать тему дальше.

— А вот у этого недурственный гардеробчик, — констатировала она, показав на висевшее на другом гвозде платье. Одежда наверняка принадлежала бывшему моднику, лежавшему тут же с открытыми глазами. Стоявший неподалеку от мадам Бершо клошар, услышав ее комментарий, даже присвистнул.

— Все пойдет с молотка, — авторитетно заверил он. — Этот господин явно из англичан. А что до одежды, если она вам приглянулась, заявите перед началом продаж, что, мол, своими глазами видели, как его обнаружили уже позеленевшим и распухшим, одним словом, что он уже гнить начинал, когда с него эту одежду стаскивали. Никто на пес не позарится, это ясно. А потом найдите способ прикупить ее сами или же через кого то еще, кто не брезглив сверх меры. На этом можно неплохо заработать, мадам.

— Вот уж идея так идея.

— Идея-то блестящая, но я больше здесь оставаться не могу!

Подхватив мадам Бершо под руку, я буквально выволок ее из морга. Она рассмеялась, потом раскашлялась, и вообще у меня создавалось впечатление, что она слегка не в себе после этой, с позволения сказать, экскурсии.

— Смех, да и только, — хихикала она, — я случайно услышала, как привратник говорил этому клошару, что, мол, зимой тонут вдвое больше, чем летом. Купаются, что ли, в этакий холодище? Так вода же такая, что тебя вмиг судорогой сведет, — забавлялась мадам Бершо.

Моя недужная консьержка хохотала столь заразительно, что я не выдержал и тоже рассмеялся. А чуть позже, повстречав двух одетых в траур и унылых типов, мы расхохотались так, что вынуждены были остановиться, а мадам Бершо держалась за живот. И вот Господь явно покарал ее за столь неприкрытую гордыню — опустившись на скамейку, она содрогнулась в ужасающем приступе кашля, покрыв песок под ногами целым каскадом кровавых плевков.

— И вот так всегда, — подытожила она, чуть отдышавшись. — Не нам, приговоренным к смерти, ударяться в хохот. Это все равно как если бы негры-невольники вдруг пустились в пляс на палубе корабля, увозящего их в рабство.

Что я мог на такое ответить? Поэтому молча предложил мадам Бершо понюхать одеколон из флакончика, который имел обыкновение постоянно носить при себе. Она воспользовалась предложенной помощью и вскоре пришла в себя, и мы продолжили прерванную прогулку. Казалось, ничто не в силах помешать мадам Бершо передвигаться по Парижу пешком — просто потому, как она сама призналась, что только так можно по-настоящему почувствовать себя в обществе мужчины.

И мы шли в направлении моста Нёф, мимо дощатых будок и торговых павильонов, где торговали сластями, лимонадом, паштетом и хлебом. На каждом шагу нам встречались разносчики: один предлагал чулки, карнавальные маски и парики, другой — жестяную посуду и гвозди, а одна цыганка упрашивала нас купить у нее яркие платки в восточном стиле. Неотесанный паренек неловко предлагал купить у него табак. Перед моим взором мелькали скрюченные, грязные пальцы, отворявшие шкатулки и сундучки, ощупывавшие пуховые подушки, пересчитывавшие мелочь, почерневшие ногти, разинутые беззубые рты. Какой-то доходяга с замотанными тряпьем ногами препирался с раскрашенной проституткой с пожелтевшим лицом и странно заторможенным взглядом.

Ну все-таки какой же способ самый надежный и легкий?

— Не понимаю, о чем вы.

Все вы прекрасно понимаете, месье Кокеро. И пожалуйста, не пытайтесь перехитрить приговоренную к смерти.

Категоричность требования тут же подтвердилась резким покашливанием. Я разрывался на части. Что ей ответить? Вновь дать втянуть себя в мерзкий разговор о способах самоубийства? Возмутиться и наотрез отказаться от этой темы? Где во мне начинался врач, в свое время давший клятву Гиппократа?

А тот, что в морге лежал, ну, хорошо одетый месье, интересно, как он поступил? Ни ран, ни полос от веревки на шее, ничего. Только эта потрясающая улыбка.

— Вероятнее всего, принял какой-нибудь наркотик или снотворное средство и просто уснул навек.

— Значит, все-таки яд.

— Вся хитрость состоит в том, чтобы постепенно и незаметно лишить себя воздуха, довести себя до такого состояния, когда дыхание мало-помалу отказывает. Принять, например, снотворное, а перед этим надеть на голову плотный мешок. Вначале воздуха достаточно, но на человека быстро накатывает усталость — ему перестает хватать кислорода. Потом он впадает в обморочное состояние, и уже на стадии умирания человек видит чудесные картины, ему становится легко и радостно, а потом…

— …а потом из света выходит Освободитель и начинает отчитывать самоубийцу: ты, недостойный сын человеческий! Такого уговора у нас с тобой не было. Ты нарушил порядок. Я ведь только собрался в следующем году заставить тебя пасть героической смертью при битве у города такого-то. А тебе, несчастная женщина, тебе предстояло умереть только через девять месяцев от скарлатины, которой ты умудрилась не переболеть в детстве. И что мне теперь со всеми вами делать? Отправить в ад? Нет уж, там вы еще, может быть, и обрели бы успокоение, нет, пошлю-ка я вас обратно в мир. И, поскольку человеку никогда не повредит чуточку наказания, в твоей второй жизни ты получишь в неразлучные спутницы сестру, и имя ей — чахотка.