— Месье Петрус, обещаю вам, он выполнит все, что бы вы ни пожелали, да еще и не дурак поучаствовать в вашем предприятии. Так что не медлите.

— Звучит весьма многообещающе. Благодарю вас, граф.

Я обвел взором собравшихся и заметил директора консерватории Керубини. Консерватория — концерт — Мария Тереза! Вопреки всему я внезапно испытал прилив тоски по этой женщине, мне страстно захотелось ощутить ее руки, губы, видеть ищущий взгляд незрячих глаз, вновь наслаждаться ее красотой…

Неужели мне предстояло отказаться от всего этого?

Мне повезло. Мария Тереза была женщиной хоть и капризной, по отнюдь не злопамятной — и она доказала мне это в своем письме. Мадам Бершо, новая консьержка, чахоточная уроженка Бургундии с отрешенной улыбкой и вечно оттопыренными карманами фартука, церемонно преподнесла мне конверт на деревянном подносике.

— Как мило оно пахнет, месье Кокеро! И какой толстый конверт. Ни разу еще мне не приходилось видеть такого. Вам, наверное, и часа не хватит, чтобы его прочесть. И на что только не способна любовь. Завидую я вам.

Прикрыв рот подолом фартука, мадам Бершо откашлялась. Меня переполняли сочувствие и раздражение: судя по всему — и невзирая на недуг, — новая консьержка была ничуть не менее болтливой и любопытной, чем мадам Руссо. В конце концов верх одержало мое природное добросердечие. Я разъяснил мадам Бершо, что, дескать, письмо такое толстое оттого, что написано на одном-единственном, зато огромном листе бумаги.

— А та, что писала его, наверняка вынуждена была обойтись всего несколькими словами, написав их огромными буквами. А все потому, что она полуслепая. Вы удовлетворены?

Мои разъяснения показались мадам Бершо убедительными, по ее лицу я понял, что она мне поверила. Что, в свою очередь, подтолкнуло спросить у нее о мадам Руссо, мол, почему та больше не консьержка здесь. Вообще-то меня не особенно волновали истинные причины отсутствия мадам Руссо. Новая консьержка рассказала мне о том, что ее предшественница стала жертвой несчастного случая. Во мне зашевелилось недоброе предчувствие, но я тут же подавил его и не стал расспрашивать, когда и где я смог бы навестить мадам Руссо.

— Так вы любите ту, которая написала вам это письмо?

Тут мадам Бершо снова закашлялась. Пожав плечами, я дожидался, пока она продолжит.

— Вот что. Вы бы поднялись ко мне, я накапаю вам успокаивающего.

— Если вы будете так любезны. Но я так рано не ложусь.

— Вам просто станет лучше, мадам Бершо.

Я привел консьержку к себе в комнату и накапал немного опиума в кофе.

— В кофе? А почему в кофе?

— А почему бы и нет? Этот рецепт принц Евгений позаимствовал у турок. Они добавляли еще и амбры. Я же предпочитаю корицу и обещаю вам — вы не только почувствуете необыкновенный прилив сил, но и избавитесь от кашля.

Налив эту «водицу бесстрашных» консьержке в чашечку для кофе, я подал ее мадам Бершо. Женщина со вздохом выпила смесь, как ребенок пьет отвар из трав, который обычно дает ему перед сном мать.

— Вы добрый человек, месье Кокеро. Но почему вы так на меня смотрите? Надеетесь и меня избавить от болезни?

— Обладай я такими способностями, я был бы сейчас богаче самого богатого индийского махараджи.

— Верно.

Мне не составило труда убедиться, что новая консьержка в отличие от старой совершенно не восприимчива к гипнозу. Глаза ее смотрели, как обычно, и дыхание оставалось ровным.

— Так ваша слепая возлюбленная, месье Кокеро, она…

— Она не моя возлюбленная.

— Вот как?

Оторвав взор от чашки, мадам Бершо посмотрела в мои глаза.

— Вы обманываете меня, — с улыбкой заключила женщина. — Но это не столь важно. Главное, вы любите свою даму сердца! И должны любить! Все остальное ерунда. Не забывайте: у женщины, которая нелюбима, настоящей жизни нет. Есть только два сезона: быстротечная весна и долгая-долгая зима.

Слова ее долго не выходили у меня из головы. «Да нет, — мысленно ответил я мадам Бершо уже по пути к Марин Терезе, — я готов полюбить ее. Но в отношении этой, как вы изволили выразиться, дамы моего сердца должен сказать следующее: любить-то ее легко. А вот не страдать при этом до крайности трудно. Потому что сладкая надежда на то, что и она тебя когда-нибудь полюбит, сопряжена с постоянной болью, вызываемой мыслью о том, что она может полюбить и кого угодно еще. А сердце мое, мадам Бершо, будто крапивой обернули. И оно очень не хочет, чтобы его обманули».

Что касается длины письма, тут я будто в воду смотрел: Марии Терезе понадобился огромный лист бумаги, чтобы набросать всего пару слов. Огромные, чуть ли не в ладонь буквы к концу строк постепенно уменьшались, все сильнее скашиваясь. Можно, конечно, приписать это упадку духа, однако сила, с которой автор письма вдавливал буквы в бумагу, говорила о твердости характера Марии Терезы и ее намерении самостоятельно заниматься своей жизнью.

Знал ли Филипп о ее приглашении?

Я спросил себя, а осуществит ли Филипп свои угрозы на практике. Мария Тереза успела выехать из апартаментов покойного Людвига без особого шума. Ее новым жилищем стала небольшая гостиница в Сен-Жермен-де-Пре, уютная и не очень дорогая, где останавливались в основном англичане. Едва я вручил карточку служащему отеля, как навстречу мне в сопровождении портье стала спускаться Мария Тереза, отчего-то с пустой корзинкой в руках, с какими ходят на рынок.

— Сегодня днем, Петрус, я намерена дойти до рынка. Дело в том, что здешняя кухня приспособлена под аппетиты англичан, стало быть, совершенно неприемлема. Так что перед тем, как рассориться, давай уж лучше сходим на рынок.

— Ты сказала «рассориться»?

— А как же! У тебя ведь хватило совести не прийти на мой концерт. И даже не извиниться! И если бы мне от тебя не нужен был твой особенный дар, поверь, я не стала бы писать это унизительное письмо.

— Мария Тереза! Клянусь тебе, что я был на концерте! Но к сожалению, узнал, что твой импресарио — мой давний знакомый аббат. И, увидев его там, я пережил такой шок, после которого оказался не в состоянии поздравить тебя с успехом. Не веришь, так спроси твоего дорогого и обожаемого барона Филиппа. Мы оба так и проторчали у гардероба почти весь вечер.

— Он мне ничего не сказал о тебе.

— А ты спрашивала?

— Не хватало еще доводить его до белого каления.

Мария Тереза взяла меня под руку, и я вдруг ощутил себя напроказничавшим маленьким мальчиком, которому выговаривает его старшая сестра. Но уже мгновение спустя ее присутствие опьянило меня. Исходивший от этой женщины запах соблазнял ничуть не менее, чем ее красота. «Это всего лишь прелюдия, — подумал я. — Боже, не дай ей затянуться! Иначе она сведет меня с ума!»

— Тот человек, ну, твой импресарио, — один из представителей рода де Вилье, — я и в страшном сне не мог подобного увидеть! Во всех газетах он фигурирует как аббат и твой дядя. А ты как Мария Тереза, пианистка. Таинственный импресарио и его ничуть не менее таинственная гениальная племянница. Естественно, это недурная реклама. Вот только у меня аббат де Вилье вызывает несколько иные ассоциации, причем весьма неприятные. Ты понимаешь, о чем я?

Хотя настроен я был на самый что ни на есть интимный лад, говорил так, словно это был наш последний в жизни разговор. И как же она отреагировала? Мария Тереза высвободила руку, но лишь затем, чтобы загородить мне дорогу и припасть самыми восхитительными в мире прохладными губами к моим!

— Скажи, а у нас с тобой, случаем, дальше поцелуев дело не заходило? — прошептала она. — Или это мне лишь привиделось во сне? Если так, то — обещаю — в один прекрасный день я всю горечь твоих переживаний превращу в сладость. А начнем мы сейчас с устриц, как ты считаешь?

— С устриц? А что, разве устрицы могут быть сладкими? Что-то не слышал ни о чем подобном. Напротив, мне всегда казалось, что им больше к лицу как раз соленый вкус. Конечно, вполне может быть, что есть какие-нибудь устрицы, о которых мне ничего не известно. Сладкие устрицы… с мягкими и нежными жемчужинами, они шепчут и томно вздыхают…