— Царапина? — прошептала Селина, побледнев от вида окровавленной ноги, как будто никогда прежде не встречалась с порезами.
Он даже подумал, что она сейчас потеряет сознание, но Селина аккуратно разложила принесенные с собой предметы и опустилась около него на колени.
— А зачем мыло? — с подозрением спросил Гастон. — И вино?
— Можете мне не верить, но там, откуда я прибыла, эти вещи использовали, чтобы предотвратить заражение.
— Вино предотвращает заражение? — расхохотался он. — Если бы это было правдой, то многие мои знакомые из наемников не погибли бы от ран — ведь они были завзятыми пропойцами.
— Выпивка не имеет к этому никакого отношения. Вином надо промыть порез. — Селина посмотрела на него, закусив нижнюю губу. — Это довольно болезненно. Поверьте, я не хочу заставлять вас страдать, но будет больно.
— Я не из тех, кто падает в обморок, едва до него дотронутся. Я много раз бывал ранен, и гораздо более тяжело.
— Вероятно, вы терпели ради того, чтобы теперь похвастаться этим, — пробормотала она.
— Я вытерпел все и остался жив за семнадцать лет сражений только потому, что всегда имел под рукой оружие и не терял разум. — Гастон невозмутимо смотрел, как она промывает рану. — Никогда.
«До последнего времени», — поправил он себя, и эта мысль отнюдь не доставила ему радости. Ее руки действовали быстро и ловко; она очень старалась не причинять ему боли и поменьше касаться его обнаженной ноги. И то и другое было практически невозможно. Она насухо промокнула порез и приложила к нему тряпицу, смоченную в вине.
Он даже не поморщился. Не застонал. Несмотря на ее осторожность, боль опалила его адским пламенем. Но боль от раны была ерундой по сравнению со страданием, которое он ощущал при самых легких прикосновениях ее пальцев.
Господи, как давно она касалась его тела! И случалось ли с ним такое от прикосновения женщины за все тридцать лет, что он живет на земле?
Длинные тонкие пальцы нежно касались жестких, колючих волос на коже бедра, они были так близко и в то же время так далеко от него. Ему приходилось напрягать всю свою силу воли, чтобы скрыть от нее охватывающее его и проявляющееся в самой очевидной форме желание.
Страсть обрушилась на Гастона. Это была мука, проникавшая в каждую клеточку тела, пожиравшая все его существо. Она текла по его чреслам, вызывала яркие и откровенные картины в воображении: вот он заключает ее в свои объятия, привлекает к себе, проводит руками по бархатной коже, ласкает самые укромные уголки гибкого тела, срывает одежду и опрокидывает на простыни, прижимается к ней, входит в нее все глубже и глубже, пока они оба, опустошенные и бездыханные… О нет!
— Мы видимся с вами в последний раз, моя дражайшая супруга. — Гастон понял, что заговорил вслух, только когда она в удивлении подняла на него глаза.
— Ч-что?.. — Она как раз закончила накладывать свежую повязку. Ее пальцы дрожали, щеки покрылись ярким румянцем, из глубины глаз шло теплое сияние. Ее явное неравнодушие только подстегнуло его желание и, в свою очередь, вызвало раздражение и гнев.
— Повторяю: мы видимся в последний раз.
— Но почему? Вы опять покидаете нас? — Она выглядела совершенно растерянной.
— Не я, а вы «покинете нас». Поскольку вы злоупотребили той свободой, которая вам была предоставлена в замке, вы лишаетесь ее вовсе. — В его голосе звучала откровенная грубость, но ему сейчас было не до правил хорошего тона. Наплевать, сама виновата. — Отныне вы будете находиться взаперти в своей комнате, пока не откажетесь от своих вероломных планов и не согласитесь предстать перед королем с признанием. Поскольку на Этьена я не могу больше полагаться, вас будут охранять более надежные люди: Ройс, мой капитан…
— Но вспомните, о чем предупреждал король, — возразила Селина. — Если вы будете дурно обращаться со мной…
— Это не дурное обращение. Вас будут кормить и одевать, вы сможете не отказываться от своей глупой привычки ежедневно принимать ванну. Но вы будете лишены общества, и у вас появится больше возможности задуматься о своей преданности Турелю. И так будет продолжаться столько, сколько потребуется. Я не могу допустить, чтобы вы вовлекали моих людей в заговор, направленный против меня. Я не позволю вам соблазнять их вашей странной едой и непонятными инструментами…
— Но все, что я сделала, лишь облегчает их труд, делает жизнь здесь проще и удобнее. Люди приходили ко мне со своими проблемами, и я помогала им. Мои инструменты приносят пользу…
— Они — часть вашего плана, и я их не приемлю. С этим будет покончено.
— Покончено? — изумилась она. — Но почему?
— Почему? — переспросил он. — Потому что я так приказываю.
— Но вы не сможете перечеркнуть всего, что я здесь успела…
— Уж не собираетесь ли вы выступить против меня? — грозно спросил Гастон. Для сообразительной девушки стало бы понятно, что продолжать спор опасно.
— Да, если вы отдаете идиотские приказы! — Селина уже не могла остановиться. — Я делала это ради ваших людей!
Гастон вскочил так неожиданно, что она вынуждена была на шаг отступить.
— Не ваше дело решать, что нужно моим людям! — Он смотрел на нее сверху вниз, сжав кулаки. — Это моя забота. Они просты и слишком наивны, чтобы разглядеть вашу коварную сущность…
— Во мне нет никакого коварства. Очень жаль, что вы мне не верите. Дайте только возможность, и я докажу. Ведь все остальные…
— У всех остальных мозги перестают работать, как только оказываются набитыми их желудки. Теперь, когда я вернулся, это прекратится. Пока вы не скажете правды, с вами будут обращаться как с вражеским лазутчиком, каковым вы, кстати, и являетесь. Мои люди больше не будут иметь с вами дела. И я тоже.
— Вы самый злобный, самый тупой, самый упрямый тип, какого я когда-либо встречала! — процедила Селина сквозь зубы. Наплевав на опасность, она шагнула к нему: подбородок высоко поднят, кулаки крепко сжаты, как и у него. — Вы можете запереть меня хоть на год. Но я и тогда не изменюсь. Я не могу сделать по-вашему. Если кому и следовало бы измениться, то только вам. Немного правды в глаза ничего, кроме пользы, вам не принесет. Я думаю…
И в этот момент произошло нечто совершенно неожиданное. Гастон привлек к себе Селину и поцеловал в губы.
Они замерли в молчании, жаркая волна прокатилась по их телам.
Она пыталась высвободиться, пробовала бороться, но он намертво прижал ее к себе — запустив одну руку в ее шелковистые волосы, а другой обнимал ее за талию. Она обмякла в его объятиях.
Слияние их уст закружило его и бросило в бездну — такую широкую и глубокую, что он понял: дна ему не достичь. Он всеми силами старался оторваться от жены, но острое лезвие желания входило в него все глубже.
Под его напором ее губы раскрылись, и он почувствовал себя частью ее. Его язык искал ее язык, касался его — сначала едва заметно, потом все сильнее и сильнее. Гастон почувствовал, что его охватывает дрожь, тело казалось раскаленным, как кусок металла, только что вытащенного из горна. И ее тело зажглось от этого жара, как сухой трут. Они сжигали друг друга, и пламя поглощало все вокруг…
Наконец ему удалось расцепить руки и оттолкнуть ее.
— Уходите! — Его голос срывался. — Оставьте меня, пока я не сделал с вами то, к чему вы стремились с самого начала.
Селина отступила, ее глаза были широко распахнуты в изумлении. Она не произнесла ни слова и только пристально смотрела на него. Наконец трясущейся рукой провела по вспухшим губам.
Одним движением он снова оказался рядом с ней.
— Уходите же!
Селина повернулась и бросилась прочь, даже не захлопнув за собой дверь. Оставила его одного в неуемной лихорадке страсти.
Помоги ему, Боже! Спасет ли его то, что она будет сидеть взаперти? Спасет ли его, если он отошлет ее на край света? Сможет ли он удержаться, чтобы не отыскать ее и не отдаться желанию, которое сжигает его душу?..
