— Потому что ты впервые отдалась мужчине, потому что ты так воспитана и еще потому, что Питер увидел нас в раздевалке, ты вышла замуж за секретаря какого-то дяди… Факт, — добавил он, довольный тем, что попал ей в тон.

— Как смешно! — Она вскинула ноги на кофейный столик. Ее халат распахнулся. Под ним ничего не было. Но она не думала его соблазнять. Отсутствие ощущения самой себя было в ее натуре.

— Во всяком случае… — Она с трудом собиралась с мыслями. — Во всяком случае, сделанного не воротишь, все, что было между Эрнесто и мной, уже давно быльем поросло. Да к тому же он возвращается в Аргентину вместе со своей женой, она мировая девчонка, и не ее вина, что она так выглядит, ну да, впрочем, говорят, сейчас придумали новую операцию, знаешь, вставляют такую серебряную штуковину тебе в подбородок, вернее, на то место, где ему полагается быть, а потом натягивают кожу, и кажется, будто ты родился с нормальным подбородком, только я ни за что бы не пошла на такую операцию… а вдруг что-нибудь выйдет не так?

Клей поднялся.

— Я попросился на действительную службу. Теперь уж, наверное, мне не долго быть в Вашингтоне.

Она в раздумье глядела на него.

— Эрнесто считает, что операция имеет больше половины шансов на успех, и у Флоры будет новый подбородок еще до отъезда в Аргентину.

О господи! — поделом ему за то, что он искал у нее сочувствия! Солдат, уходящий на войну, — это решительно не его амплуа.

— Что же я должна для тебя сделать? Связать тебе свитер? — Ее голос звучал жестко, а дикция, которая начала было размазываться, вдруг прояснилась. Самым феноменальным в пьяной Инид была та быстрота, с какой она умела при желании трезветь. Не без удивления он вдруг понял, за что именно она его ненавидит — за то, что он толкнул ее на измену.

— Нет. Я просто думал, тебе будет интересно знать. Только и всего.

— Перед тем как зашагать по дороге боевой славы, дай мне, пожалуйста, разрешение на продажу дома. Не бойся, я поделюсь с тобой.

— Где ты собираешься жить?

— Где-нибудь в Джорджтауне.

— Хорошо. Я пришлю тебе его.

Она вдруг вскочила на ноги, порывисто обняла его.

— Ах, черт побери! Зачем мы ломаем эту комедию? — Она заплакала. — Не знаю, для чего я все это говорю. Я хочу, чтобы ты вернулся ко мне. Если ты этого хочешь, конечно. Если ты хочешь, я согласна. — Ее голос прерывался. Он хотел сказать ей, что по-прежнему любит ее, но леденящая гордыня сковала его язык, наказывая не ее, а его самого. Так стоял он, молчанием причиняя жесточайшую боль и себе, и ей.

Она отступила от него.

— Ладно, — сказала она, давясь слезами, — пусть так. Кажется, я запачкала тебе рукав лаком.

— Ничего. — Его голос звучал хрипло.. — Мне лучше вернуться в отель.

— Ну, конечно. Знаешь, я ведь ничего не говорила отцу о том, что произошло между нами.

«Так ли это?» — спросил он себя.

— А ты говорил? — Она подозрительно взглянула на него.

Клей покачал головой:

— Ни слова.

— Хотелось бы тебе верить. — Она промокнула слезы бумажной салфеткой.

Его вдруг взорвало.

— Если ты ничего никому не говорила, почему же все думают, что я завел интрижку с женой какого-то латиноамериканца, а ты тут ни при чем?

— Ты же знаешь людей. — Она сделала неопределенный жест. — Смой лак чистым спиртом или бензином для зажигалок.

Они расстались не попрощавшись. Возвращаясь в холодной ночной мгле в отель, он думал о том, правда ли то, что сказала ему Инид. Девиз древних — In vino veritas[67] — он это знал — был заведомо лжив, ибо истинно преданные своему искусству лжецы никогда не бывают так безудержно вдохновенны, как спьяну. Когда-нибудь он обо всем расспросит Блэза, своего нежданно обретенного друга.

Неторопливый ритм жизни довоенного Вашингтона сменился бурлением людских волн поистине нью-йоркских масштабов; особенно выделялись женщины, спешившие заменить мужчин на их рабочих местах: короткие юбки выше колен, копны волос, ниспадающих на подваченные плечи, вопреки настоятельным предостережениям о том, что длинные волосы, попадая в машину, не только снижают производительность труда и отдаляют неизбежную победу Америки над тиранией, но и снимают скальп с их обладательниц. Однако пышные волосы были необходимы: они утверждали женственность, поставленную под сомнение тем фактом, что сотни тысяч женщин как-то слишком уж легко приноровились исполнять работу их отсутствующих мужей и возлюбленных. Полчища женщин на улицах (военнослужащие разумелись сами собой) и поразили Питера больше всего, когда он теплым июньским днем вернулся в город с усиленных стрелковых учений в болотах Флориды. Связи спасли его от более непосредственного участия в войне. Теперь он был приписан к Пентагону и хотел только одного — пережить войну, которая его совершенно не интересовала.

Такси остановилось перед большим зданием на Коннектикут-авеню. С закинутым на плечо вещевым мешком он вошел в дом, принадлежащий некоей даме, которая недавно потеряла мужа, который в свою очередь без ее ведома «потерял» все ее состояние. Однако дама была уверена, что не пропадет, и с помощью Фредерики превратила свой дом в местный клуб, процветающий благодаря превосходному повару, совершенно исключительному подбору членов правления и необходимости именно в таком месте, где люди, принадлежащие к известным кругам вашингтонского общества, могли бы устраивать интимные приемы, а то и просто спокойно позавтракать, планируя очередную любовную интрижку или прослеживая путь, ведущий сквозь лабиринт правительственных комиссий к некоему сокровищу.

Вещевой мешок Питера взял Джон — старый лакей, которого Питер знал с незапамятных времен.

— Вам страшно идет ваша форма, мистер Питер, — сказал Джон, между делом играя роль семейного слуги.

Казалось, будто все старшие лакеи его поколения прошли одну и ту же довоенную школу, где светский лоск накладывали на них, словно лак на дерево. Однако, когда Питер спросил, как идут дела, Джон вдруг показал себя настоящим коммерсантом.

— Потрошить их мы начинаем за ленчем, — не без удовольствия заявил он, пряча в шкаф вещевой мешок Питера. — Потом почти каждый вечер устраиваем как минимум два приема. Конечно, у нас бывает масса новых людей.

Некая ущемленность, явственно слышимая в словах «новых людей», выдавала выучку Джона. Так как городских знаменитостей — по крайней мере на первых порах — создавали избиратели, в Вашингтоне всегда существовало разделение на «нас» и новых людей, и люди эти могли быть как угодно милы, но лишь время решало, превращались ли «они» в «нас». А время, разумеется, работало не на новых людей. Избиратели — капризный народ. Многим из «новых» приходилось возвращаться в свои медвежьи углы, тогда как другие двигались дальше — в Нью-Йорк, к большим деньгам. Тем не менее очень и очень многие из отвергнутых избирателями оседали в Вашингтоне и становились юристами или лоббистами; они жили припеваючи и в конце концов превращались либо в «нас», либо в обитателей многоквартирных домов — «квартирантов», как именовали их преуспевающие агенты по продаже недвижимости и страхованию, врачи и содержатели похоронных контор, которые на то и существовали, чтобы их обслуживать.

— Мистер Сэнфорд еще не приезжал. — Джон провел Питера в гостиную, где сейчас никого не было. Над камином висел портрет покойного мужа хозяйки, который промотал ее состояние. Он смотрел с таким видом, будто был страшно доволен, что все денежки супруги уплыли. Служанка вдовы, старая немка, просунула голову в дверь и выразила свою радость по поводу того, что мистер Питер вернулся домой с войны целый и невредимый. Питер, имевший дело с войной только на учениях в Талахасси, штат Флорида, вовсю старался напустить на себя вид обреченного на заклание, но вашингтонцам, думавшим главным образом о нехватках у себя дома, было не до героя, которого, возможно, ждет безвременная кончина.