Вскоре братья-сенаторы стали примечать, что у Колосса Прерий появилась привычка то и дело поглядывать на галерею для женщин. А однажды мистер Джонатан Эндрюс, специальный корреспондент нью-йоркского «Небесного свода», в высшей степени благожелательного к конгрессу, остановил сенатора Скайлера Клинтона и с растерянным видом задал ему такой вопрос:

— Скажите, пожалуйста, что стряслось с нашим Сайласом П. Рэтклифом? Минуту назад я разговаривал с ним об очень важном предмете, о котором должен сегодня же сообщить его мнение в Нью-Йорк, как вдруг он замолчал на полуфразе, вскочил с места и, даже не взглянув в мою сторону, покинул зал заседаний. А сейчас я вижу его на галерее, где он беседует с какой-то неизвестной мне дамой.

Сенатор Клинтон не спеша приложил к глазам оправленный в золото лорнет и посмотрел наверх в указанном направлении.

— О, да это миссис Лайтфут Ли! — воскликнул он. — Пожалуй, пойду перемолвлюсь с нею словечком. — И, повернувшись к специальному корреспонденту спиной, вслед за сенатором из Иллинойса с чисто юношеской прытью помчался вон из палаты.

— Ну и дела! — пробормотал мистер Эндрюс. — Какой бес вселился в этих старых болванов? — И, глядя вверх на миссис Ли, углубившуюся в беседу с сенатором Рэтклифом, почти неслышно добавил: «Может, лучше заняться этим сюжетцем?»

Когда мистер Шнейдекупон заявился к сенатору Рэтклифу, чтобы пригласить его на обед, он застал этого джентльмена с головой заваленного работой и вовсе не склонного, как сразу же объяснил, вести беседу. Нет, ему сейчас не до званых обедов. При нынешнем положении общественных дел он считает невозможным транжирить время на подобные развлечения. К сожалению, ему приходится отвечать отказом на любезное приглашение мистера Шнейдекупона, но есть веские причины, заставляющие его в настоящее время воздерживаться от светских удовольствий. Из этого правила он сделал лишь одно исключение, и то по настоятельной просьбе старого друга, сенатора Клинтона, при совершенно особых обстоятельствах.

Мистер Шнейдекупон был глубоко огорчен — тем паче, сказал он, что намеревался просить мистера и миссис Клинтон оказать ему честь отобедать за его столом, так же как и еще одну очаровательную леди, редко появляющуюся в свете, но которая почти уже дала свое согласие прийти.

— Кто такая? — поинтересовался сенатор.

— Некая миссис Лайтфут Ли из Нью-Йорка. Вы вряд ли ее знаете. А вот я просто преклоняюсь перед нею. Тончайшего ума женщина, какой мне еще не приходилось встречать.

Холодные глаза сенатора с выражением крайнего недоверия остановились на открытом лице посетителя.

— Мой юный друг, — произнес он торжественно, прибегая к глубочайшим нотам своего особого сенаторского голоса, — у мужчины в мои годы есть иные занятия, кроме женщин, какого бы тончайшего ума они ни были. Кто еще будет у вас за столом?

Мистер Шнейдекупон перечислил гостей.

— Так вы говорите — в субботу, в семь?

— В субботу, в семь.

— Боюсь, я вряд ли смогу прийти, тем не менее наотрез отказываться не стану: вдруг в этот час у меня откроется такая возможность. Впрочем, на меня не рассчитывайте — нет, на меня не рассчитывайте. Всего доброго, мистер Шнейдекупон.

Человек весьма недалекий, Шнейдекупон не глубже ближних своих проникал в тайны вселенной и, уходя от Колосса, ругательски ругал «дьявольскую надменность, которую напускают на себя эти сенаторы». Он дословно пересказал миссис Ли весь разговор, считая это своим долгом, так как боялся обвинения в том, что под ложным предлогом залучил ее к себе на обед.

— Вот такое мое счастье, — сетовал он. — Наприглашал тьму народу, чтобы познакомить с интересным человеком, а он мне заявляет, что скорее всего не придет! Но почему, в конце концов, не сказать, как все люди — «да» или «нет». У меня десятки знакомых сенаторов, и все на одну стать: только о себе и думают.

Миссис Ли улыбалась натянутой улыбкой и лила умиротворяющий бальзам на его уязвленные чувства: у нее нет сомнений, что обед пройдет как нельзя лучше — с сенатором или без; она, во всяком случае, приложит к этому максимум усилий, а Сибилла наденет последнее полученное из Парижа платье. Но лицо у нее осталось чуть грустным, и мистер Шнейдекупон поспешил провозгласить ее чудом из чудес, умнейшей женщиной на свете — да-да, он так и сказал Рэтклифу, а теперь еще добавил бы — самой обязательной, даром что этот пентюх смотрел на него, словно на зеленую обезьяну. Миссис Ли выслушала все с милой улыбкой и при первой же возможности отослала молодого человека домой.

Когда Шнейдекупон удалился, она в раздумье прошлась по комнате. Ей было ясно, что означала перемена в тоне Рэтклифа. Она не сомневалась, что он придет на обед, и знала почему. Неужели у нее завязывался «роман» с человеком на двадцать лет ее старше, политическим деятелем из Иллинойса, этой глыбой — тучным, лысым сенатором с серыми глазами и похожей на уэбстеровскую головой, проживающим в Пеонии? Даже мысль об этом представлялась ей нелепой до невероятности! Однако в целом тут было нечто занятное. «Надо думать, сенаторы не хуже других мужчин способны постоять за себя», — решила она. Больше всего ее заботило, чем это грозит ему: она жалела его и мысленно перебирала те последствия, к каким в его годы могло привести большое, всепоглощающее чувство. Душа у нее была не на месте, но думала она не о себе. Впрочем, это исторический факт, что пожилых сенаторов странным образом влечет к молодым и красивым женщинам. Умеют ли они постоять за себя? И какая из двух сторон скорее нуждается в защите?

Когда в следующую субботу Маделина с сестрой прибыли к Велкли, они застали беднягу Шнейдекупона в малоподходящем для гостеприимного хозяина состоянии.

— Он не придет! Я же говорил вам — не придет! — плакался он Маделине, сопровождая ее в зал. — Нет, если я когда-нибудь стану коммунистом, то единственно ради удовольствия прикончить сенатора!

Маделина попыталась успокоить беднягу, но он не унимался и за спиной Клинтона на чем свет стоит поносил сенат. Наконец он позвонил в колокольчик и приказал старшему официанту подавать обед, и в это мгновение дверь отворилась и на пороге появилась дородная фигура Рэтклифа. Взгляд его немедленно отыскал Маделину, которая с трудом сдержалась, чтобы не рассмеяться: сенатор был одет не по-сенаторски тщательно, с бутоньеркой в петлице и на этот раз без перчаток.

После неистовых восторгов, с какими мистер Шнейдекупон описал сенатору достоинства миссис Ли, ему ничего не оставалось, как просить Колосса Прерий вести ее к столу, что он сделал не мешкая. То ли это обстоятельство, то ли шампанское, то ли какие-то необъяснимые флюиды подействовали на сенатора, но он выглядел на десять лет моложе. Лицо его сияло, глаза горели; казалось, он решил доказать свое родство с бессмертным Уэбстером, состязаясь с ним в искусстве общительности. Он тут же ринулся в разговор, смеялся, шутил, острил, рассказывал анекдоты, подражая говору янки и западному диалекту, разыгрывал острые полемические сценки из политической жизни.

— Ну и чудеса, — прошептал Кребс, сенатор от Пенсильвании, перегибаясь через стол к Шнейдекупону. — Вот уж не подозревал за Рэтклифом таланта потешать собеседников.

А мистер Клинтон, сидевший подле Маделины по другую руку, сказал ей тихо, на ушко:

— Боюсь, моя дорогая, это ваша вина. В сенате мы от него ничего подобного не слышим.

Что и говорить, сенатор Рэтклиф забрался еще выше: он с таким чувством описал последние минуты жизни Линкольна, что у присутствующих на глазах навернулись слезы. Все другие гости рядом с ним полностью стушевались. Спикер, забившись в угол, в одиночестве вкушал утку, пил шампанское и голоса не подавал. Даже мистер Гор, не имевший обыкновения скрывать свое пламя под тем или иным колпаком, на этот раз не пытался взять слова и восхищенно аплодировал речам своего визави. Злопыхатели, пожалуй, скажут, что мистер Гор видел в сенаторе Рэтклифе возможного государственного секретаря. Как бы там ни было, но именно он обратился к миссис Клинтон со словами, предназначенными ей одной, но прозвучавшими на весь стол: