Жертвой интриги оказалась миссис Ли. Сменить ее было некому, и она с того момента, как села, буквально чувствовала себя в заключении. Герцогиня почти не закрывала рта, ведя с ней светскую беседу, точнее, произнося монолог, состоявший преимущественно из жалоб и придирок, которые никто не осмеливался прервать. Она до смерти надоела миссис Ли, которую некоторое время спустя перестала забавлять даже абсурдность этого положения. К тому же она имела несчастье отпустить несколько замечаний, пришедшихся по вкусу дремавшему в Ее Светлости чувству юмора; герцогиня рассмеялась и в свойственной особам королевской крови манере дала понять Маделине, что не прочь услышать от нее что-нибудь столь же забавное. Для миссис Ли это было как нож в сердце — больше всего на свете она презирала всякого рода салонное пресмыкательство; она была даже больше, чем республиканка, — в душе она с сочувствием относилась к коммунистическим идеям, и ее единственной по-настоящему серьезной претензией к президенту и его жене была их попытка создать вокруг себя подобие королевского двора и подражать монархии. Она не имела ни малейшего желания признавать чье-либо социальное превосходство, будь то президент или принц, и для нее было страшным ударом оказаться вдруг в роли фрейлины великой герцогини крошечного немецкого княжества. Но что можно поделать? В это ее втянул лорд Скай, а она, когда он подошел к ней и с присущей ему спокойной откровенностью рассказал о своих трудностях и о том, как рассчитывает на ее помощь, не смогла ему отказать.

Та же игра продолжалась и за ужином, для которого был накрыт отдельный королевско-президентский стол на две дюжины гостей и двух великих дам-предводительниц, рассаженных насколько возможно подальше. Великий герцог и лорд Скай, сидевшие по обе руки госпожи президентши, исполняли свой долг джентльменов и в награду за это получили массу интереснейших сведений о том, как ведется домашнее хозяйство в Белом доме. Что же до президента, находившегося возле принцессы на другом конце стола, он выглядел очень расстроенным, отчасти оттого, что Ее Светлость, презрев этикет, велела лорду Данбегу вести миссис Ли к столу и усадить ее рядом с президентом. Маделина пыталась избежать этой чести, но ей помешала герцогиня, которая, обратившись к ней через голову президента, решительным тоном попросила ее не менять место. Миссис Ли робко поглядывала на своего соседа, который не удостаивал ее своим вниманием и молча поглощал ужин, прерываясь лишь, чтобы ответить на вопросы, с которыми к нему обращались крайне редко, и жалела его, размышляя о том, что скажет ему жена, когда они вернутся домой. Она поймала на себе взгляд Рэтклифа, который наблюдал за ней с улыбкой; она попыталась отвести душу в болтовне с Данбегом. Но лишь тогда, когда затянувшийся ужин был наконец завершен и пробило два часа пополуночи; когда президентская чета, соблюдая все формальности, покинула бал, устроенный в честь четы великих герцогов; когда лорд Скай, усадив их в карету, сообщил, что они уехали, герцогиня отпустила миссис Ли от своей сиятельной особы, позволив затеряться в толпе простых смертных.

Между тем бал шел своим чередом. Маделина, помимо своей воли весь вечер просидевшая на возвышении, могла оттуда наблюдать всех и вся. Она видела, как Сибилла кружилась в толпе танцующих то с одним, то с другим кавалером, от души наслаждалась балом и каждый раз, когда взгляды их встречались, кивала и улыбалась сестре. Здесь же была и Виктория Сорви, которую, казалось, ничто не могло смутить, даже вальс с лордом Данбегом, в свое время презревшим уроки танцев. Всем было известно, что Виктория постоянно флиртует с Данбегом, но сейчас по крайней мере она взяла на себя труд научить его танцевать вальс. Его мужественные усилия в достижении этой цели и ее спокойствие не могли не вызывать уважение. На противоположной стороне зала, у президентского трона, миссис Ли видела мистера Рэтклифа, которого президент, по-видимому, не хотел далеко от себя отпускать и с которым и беседовал большую часть вечера. Шнейдекупон и его сестра смешались с толпой и танцевали с таким видом, будто Англия никогда не поощряла еретическую идею свободной торговли. В целом миссис Ли была удовлетворена. Бал принес ей немало страданий, но отчасти она была за них вознаграждена. Она внимательно изучила всех женщин в зале, если среди них была какая-нибудь красивее Сибиллы, Маделине таковую обнаружить не удалось. И если чей-нибудь наряд был совершеннее, чем у ее сестры, значит, Маделина ничего в нарядах не понимает. Словом, по этому поводу она могла не волноваться. Она бы полностью успокоилась, если бы была уверена, что веселость Сибиллы не показная и что за этим не последует резкая смена настроения. Она озабоченно следила за выражением лица сестры, и один раз ей показалось, что та помрачнела; это произошло тогда, когда к Сибилле подошел великий герцог за обещанным ему вальсом; но когда они вышли в центр зала, Его Высочество закружился с ней с такой лихостью и выверенностью движений, какие сделали бы честь офицерам лейб-гвардии. По-видимому, вальсировать с Сибиллой пришлось ему по душе: он вновь и вновь принимался кружить с ней по залу, и миссис Ли начала порядком нервничать, заметив, как нахмурилась герцогиня.

Обретя долгожданную свободу, Маделина задержалась в зале, надеясь поговорить с сестрой и выслушать комплименты на ее счет. На полчаса она отобрала у сестры лавры первой красавицы. Окруженная толпой мужчин, она вместе с ними позабавилась над ролью, которую ей пришлось играть, и выслушала их поздравления с успехами при дворе. Сам лорд Скай нашел время, чтобы поблагодарить ее, причем тон его был гораздо серьезнее, чем обычно.

— Пришлось вам помучиться, — сказал он, — и я вам весьма благодарен.

Маделина рассмеялась, ответив, что ее мучения — ничто по сравнению с тем, что, по ее наблюдениям, пришлось вынести ему. Но в конце концов, устав от шума и блеска бальной залы, она, облокотившись на руку верного друга графа Попова, прошла с ним в одну из комнат в глубине дома. Там она наконец опустилась на софу в укромном уголке у окна, где освещение было не столь ярким и где ветви лаврового дерева образовали уютную беседку, из которой она могла наблюдать за другими гостями, сама оставаясь незамеченной. Будь он помоложе, это было бы идеальным местом для флирта, но она и раньше не очень любила флирт, а мысль о кокетстве с Поповым была донельзя нелепой.

Попов не стал садиться; он стоял у стены и тихо беседовал с Маделиной, но тут появился мистер Рэтклиф и уселся возле Маделины с таким решительным и хозяйским видом, что Попов поспешил ретироваться. Откуда возник министр финансов и как он узнал, куда скрылась Маделина, оставалось загадкой. Он ничего не объяснил, а она не стала расспрашивать, предпочтя весьма красочно описать свой опыт в качестве фрейлины, на что он ответил не менее ярким рассказом о собственном опыте в качестве капельдинера при президенте, который за отсутствием другой надежной защиты вцепился в старого врага.

Ничего не скажешь, Рэтклиф выглядел истинным премьер-министром, который добьется своего при любых обстоятельствах, при любом дворе не только в Европе, но и в Индии и в Китае, где джентльмену все еще полагалось сохранять чувство собственного достоинства. Если не считать несколько грубого и хищного оскала и некоторую холодность в глазах, он был довольно привлекательным мужчиной и пока еще в расцвете лет. По всеобщему мнению, он изменился с тех пор, как вошел в состав кабинета. Избавился от своих ужасных сенаторских манер. Стал одеваться, как респектабельный человек, а не как конгрессмен, — пристойно и аккуратно. Сорочки на нем не топорщились, а воротнички не были засаленными и обтрепанными. Волосы не свисали на глаза, уши, плечи, как у шотландского терьера, а были коротко подстрижены. Услышав однажды весьма неодобрительное мнение миссис Ли о людях, которые не обливаются по утрам холодной водой, он решил, что будет лучше, если он последует такому обычаю, но не станет об этом распространяться, чтобы его не причислили к привилегированным классам. Он всячески старался избавиться от властного тона и забывать о своих замашках Колосса Прерий, державшего в страхе весь сенат. Короче говоря, под влиянием миссис Ли, в особенности после того, как он распрощался с сенатом и с принятыми там дурными манерами и еще больше дурной нравственностью, мистер Рэтклиф стал быстро приобретать черты уважаемого члена общества, которого человек, никогда не сидевший в тюрьме или не занимавшийся политикой, вполне мог признать своим другом.