Бал у лорда Ская и интерес, проявленный к нему Сибиллой, принесли Маделине большое облегчение; она всей душой отдалась предметам вполне легкомысленным. Никогда с тех пор, как ей минуло семнадцать лет, не говорила она о бале так много, как сейчас. И беспрестанно ломала себе голову над тем, как бы получше развлечь Сибиллу. Вместе с нею она нанесла визит герцогине; она посетила бы и Великого Ламу, если бы тот прибыл в Вашингтон. Она подбила Сибиллу заказать и отправить лорду Скаю огромный букет самых лучших роз, какие только можно было найти в Нью-Йорке. Она склонила ее заняться бальным платьем на несколько дней раньше, чем требовалось, и этот знаменитый туалет доставался из шкафа, изучался, подвергался критике и обсуждался с неиссякаемым интересом. Она болтала о платье, о герцогине, о бале, пока язык не присыхал у нее к небу, а мозг отказывался работать. Всю неделю, с утра до вечера, что бы она ни делала — ела, пила или просто дышала, — она думала только о бале. Она испробовала все, на что способна изобретательная любовь и кропотливый труд, чтобы занять и развеселить сестру.

Маделина понимала, что все это — лишь временные полумеры и необходимо прибегнуть к более радикальным средствам, чтобы обеспечить счастье Сибиллы. Над решением этой проблемы она молча билась, пока у нее не начинали болеть сердце и голова. Одно было для нее совершенно очевидным: если Сибилла полюбила Каррингтона, он должен ей принадлежать. Каким путем Маделина собиралась достичь этих перемен в сердце Каррингтона, было известно только ей самой. Она считала, что мужчины созданы для того, чтобы ими распоряжались женщины, и что при желании их можно передавать друг другу, как денежные чеки или багажные квитанции. Единственное, что требовалось, — это с самого начала вывести мужчину из заблуждения, будто он может распоряжаться собой самостоятельно. Миссис Ли совершенно не сомневалась, что в ее силах заставить Каррингтона полюбить Сибиллу, при условии, что сама она будет вне поля его зрения. В любом случае, что бы из этого ни вышло — даже если она окажется перед ужасной необходимостью согласиться на предложение мистера Рэтклифа, — ничто не должно помешать счастью Сибиллы. И так получилось, что она впервые спросила себя, не лучше ли ей искать выход из всех затруднительных обстоятельств в замужестве?

Пришла ли бы она когда-нибудь к подобной мысли, если бы не сложное положение, в которое попала, считая, что соблюдает интересы сестры? Это один из тех вопросов, которые умный человек задавать не будет, потому что на него не ответит ни самая умная женщина, ни самый умный мужчина. Целая армия простодушных писателей до дна исчерпала свое простодушие, занимая читателей своими ответами на этот вопрос, — книги их можно найти на каждой книжной полке. Они пришли к выводу, что любая женщина готова в должных обстоятельствах в любое время выйти замуж за любого мужчину, стоит только как следует воззвать к ее «высокой душе». С великим сожалением воздерживаются авторы от того, чтобы поморализировать на данную тему. «Чудовище и красавица», «Синяя борода»[36], «Старый Робин Грей»[37] приносят авторам двойное удовлетворение: их приятно читать и еще легче напитать сантиментами. Однако тысячи современных авторов во главе с лордом Маколеем[38] настолько разграбили и опустошили мир легенд и сказок, что нынче неприлично ссылаться даже на «Тысячу и одну ночь». Способность же наших женщин находить себе самые неподходящие партии должна считаться краеугольным камнем в развитии современного общества.

Между тем предстоящий бал и в самом деле почти вытеснил из головки Сибиллы мысли о Каррингтоне. Вашингтон вновь заполнился людьми. Улицы были запружены толпами модно одетых молодых людей из других городов — Нью-Йорка, Филадельфии и Бостона, — и эти гости столицы отнимали у Сибиллы уйму времени. К ней постоянно стекались все последние новости. Президент с супругой изъявили желание присутствовать на бале — из глубокого уважения к Ее Величеству королеве Англии, а также чтобы себя показать и людей посмотреть. Главу государства должен сопровождать кабинет в полном составе. Члены дипломатического корпуса наденут парадную форму; прибудет множество военных и морских офицеров; генерал-губернатор Канады собирается присутствовать на балу вместе со своим правительством. Лорд Скай однажды обозвал генерал-губернатора болваном.

День бала принес Сибилле тьму хлопот, правда, и мистер Рэтклиф, и мистер Каррингтон были тут ни при чем — все, что касалось этих джентльменов, выглядело столь незначительным по сравнению с проблемами, которые встали перед нею теперь. На нее легла ответственность за свой туалет, как и за туалет сестры, ведь и раньше именно Сибилла была «виновницей» побед миссис Ли на этом поприще, хотя Маделина и придавала неповторимую изысканность всему, что бы ни надевала; но Сибилла неизменно относила это на свой счет. В этот день у Сибиллы был особый повод для волнений. Всю зиму в гардеробной комнате наверху пролежали два новых бальных платья — одно из них, несомненно, триумф в искусстве мистера Ворта, — и Сибилла напрасно ждала повода, чтобы опробовать великолепие этих нарядов.

Еще в начале июня прошлого года мистер Ворт получил письмо от имени главной фаворитки короля Дагомеи с заказом на бальное платье, которое повергло бы в прах семьдесят пять ее соперниц, и те зачахли бы от ревности и отчаяния; она молода и прекрасна, цена для нее не играет роли. Так писал ее камергер. Всю следующую ночь гениальный творец моды девятнадцатого века не смыкая глаз проворочался в постели, обдумывая эту проблему. Перед его мысленным взором то и дело возникало полотно телесного цвета с разбросанными по нему кроваво-красными пятнами, но он гнал от себя это виденье — такое сочетание было бы в Дагомее слишком банальным. С первыми лучами солнца он увидел в зеркальном потолке своей спальни собственное измученное отражение, поднялся и в отчаянии распахнул ставни. Его налитым кровью глазам предстало чистое, тихое, свежее, прозрачное июньское утро. Вскрикнув от пронзившего его озарения, великий человек, высунувшись из окна, стал жадно вбирать в себя подробности открывшейся ему картины. В десять утра он уже был в своей конторе в Париже. Вскоре в его кабинет внесли все наличные отрезы шелка, атласа и шифона бледно-розового, бледно-желтого, бледно-зеленого, серебряного и небесного цвета. Так родилась гамма красок, которая посрамила бы и радугу; это была фуга, симфония, где перекликались пенье птиц, и великий покой умытой росой природы, и невинность юной девственницы: это был «Рассвет в июне». Мастер остался доволен собой.

Неделю спустя пришел заказ от Сибиллы на «совершенно оригинальное бальное платье, непохожее ни на одно из тех, какие Вы отправляли в Америку». Мистер У орт все взвешивал, колебался, вспоминал фигуру Сибиллы, посадку ее головы; обеспокоенно изучал карту, прикидывая, есть ли в Дагомее специальный корреспондент «Нью-Йорк геральд», и, наконец, с благородством, отличающим высокие души, изготовил для «Мисс С. Росс, Нью-Йорк, Соединенные Штаты Америки» точную копию наряда «L’Aube, Mois de Jilin»[39].

Шнейдекупоны и мистер Френч, который опять появился в Нью-Йорке, в день бала обедали у миссис Ли, и Джулия Шнейдекупон тщетно пыталась выведать у Сибиллы, что та собирается надеть. «Блаженны неверующие! — сказала про себя Сибилла. — Очень скоро, милочка, тебя ждут муки зависти». Часом позже вся ее комната, кроме камина, где ровным пламенем горели поленья, превратилась в жертвенный алтарь божества «Рассвета в июне». Ее кровать, софа, туалетные столики, обитые ситцем кресла утопали в деталях этого божественного творения, включая туфельки, носовой платочек и перчатки, а также свежие розы. Когда же наконец после тьмы усилий туалет бы завершен, миссис Ли последний раз придирчивым взглядом окинула сестру и осталась весьма довольна достигнутым результатом. Юная, счастливая, сияющая от сознания собственной молодости и красоты, Сибилла — Hebe Anadyomene[40]— стояла окутанная пеной тончайшего шифона, переходящего в длинный шлейф из нежно-розового шелка, плавно переливающегося в бледно-желтый, сквозь который проступал салатовый цвет июньской зелени — или небесно-голубой раннего утра? — или оба сразу? — создавая впечатление той необыкновенной свежести, которую невозможно описать словами. Горничная Сибиллы робко спросила, могут ли «девушки» (так называют друг друга в Америке все служанки) воскурить фимиам вокруг этой святыни; просьба была встречена весьма дружелюбно, и «девушки» были допущены взглянуть на святыню, прежде чем ее укутали для выезда. Восторженная стайка, столпившись в дверях, бормотала слова одобрения, в которых была единодушна, начиная от главной «девушки» — цветной поварихи, — вдовы шестидесяти лет, просто захлебывавшейся от восхищения, и кончая старой девой из Новой Англии, чьи анабаптистские взгляды находились в постоянной борьбе с ее природными инстинктами и кто, хотя и не одобряла «этих французов», в душе тайно преклонялась перед их нарядами и шляпками, которые отвергали ее строгие уста. Похвалы подобной аудитории из поколения в поколение вдохновляли мириады молодых женщин на маленькие приключения, и домашние лавры, которыми их награждали, неизменно оставались свежими не менее получаса и увядали лишь на пороге бальной залы.