„Нет, я бы не сказала „привилегированное“, — говорила Жанет перед камерой. Похоже, она сидела босая на катамаране перед своим домом на берегу. — Нет. Об этом нет и речи. Ничего „привилегированного“. Я бы просто назвала это замечательно бесхитростным образом жизни, о котором можно сказать „унесенный ветром““.
„Надеюсь, никто не усечет, что она говорит о второй мировой войне“, — сказал Билли Диллон.
„Разумеется, тогда у каждого была своя прекрасная китайская, ама“», — говорила перед камерой Жанет. Голос ее был высоким, задыхающимся и нервным. Камера показала Коко-Хэд. Инез взяла блокнот и стала писать. — «А потом у нас с Неззи была вроде бы гувернантка-француженка, она была из Нейи, нечего и говорить — мадемуазель говорила на безупречном французском, я помню, как Неззи сводила ее с ума, разговаривая на ломаном диалекте».
«Мадемуазель», — сказал Билли Диллон.
Инез не подняла головы от блокнота.
«Мадемуазель, — повторил Билли Диллон, — и Неззи».
«Меня никогда не называли „Неззи“».
«Теперь называют», — сказал Билли Диллон.
«Они хорошо сработали, — сказал Гарри Виктор, — им пришлось доставать подпись Жанет на пропуск на прибрежную-территорию-находящуюся-в-частной-собственности, — он наклонился, чтобы достать из-под стола телефон, — а также для ее „мерседеса“. Это Морт».
«Спроси Морта, как ему гувернантка из Нейи, — сказал Билли Диллон. — Возможно, Жанет пригласит мадемуазель в Западную Виргинию приготовить пару чашечек кофе».
Инез промолчала.
Ее никогда не называли Неззи.
Она никогда не говорила на ломаном языке.
Гувернантка из Нейи вовсе не была гувернанткой, а женой пилота транспортного самолета в Хикаме, который снимал студию над гаражом Сисси Кристиан в течение шести месяцев между происшествием в заливе Лейте и окончанием войны.
Жанет рассказывала «Си-би-эс рипортс», как ее и Инез учили укладывать скатерти между листами голубой шелковистой бумаги.
Гарри проводил свое вечернее совещание по телефону с Мортом Голдманом из МТИ[126], Перри Янгом из Гарварда и людьми, связанными с нефтехимией в Станфорде.
Никакой Неззи.
Никакого ломаного языка.
Никакой гувернантки из Нейи.
«Этот полив насчет голубых скатертей „проникает прямо в умы и сердца“», — сказал Билли Диллон.
«Морт все еще считает позицию по солнечной энергии негативной, Билли; может, тебе лучше взять трубку», — сказал Гарри Виктор.
«Скажи Морту, что мы только что расцеловались с этой позицией навсегда, — сказал Билли Диллон. — Только крупным шрифтом. Избранные места». Он смотрел, как Инез отрывала верхний листок от блокнота, на котором писала.
«Непосредственно для любителей голубой бумаги».
1) «Сияющая звезда», — написала Инез на кусочке бумаги.
2) «Мерцающая звезда»
3) «Утренняя звезда»
4) «Вечерняя звезда»
5) «Южная звезда»
6) «Северная звезда»
7) «Небесная звезда»
8) «Звезда меридиана»
9) «Дневная звезда»
10) ???
«Послушай Инез, — сказал Билли Диллон. Если ты пишешь проект послания Жанет, передай ей, что мы аннулируем ее номер».
«Тут Морт затронул щекотливую проблему, Билли, — сказал Гарри Виктор. — Возьми трубку».
Инез смяла листок и бросила его в огонь. В тот день, когда Кэрол Кристиан уехала навсегда на «Лэрлине», Жанет плакала не переставая до тех пор, пока ее не забрали из клуба «Пасифик» и не отвезли к педиатру, где только и смогли успокоить, но Инез не заплакала ни разу. Алоха оэ. Я рассказываю вам о женщине, верившей, что в тот день, когда она вспомнит названия всех десяти транспортных кораблей, курсировавших между Гонконгом и Коулуном, в название которых входило слово «звезда», благодать снизойдет на тех, кого она любит, и мир — на ее домашних. Она никогда не могла припомнить десятого. Десятый должен был бы быть «Ночной звездой», но нет, название было другим. Во время кампании 1972 года и даже позже я видела в способности Инез Виктор к пассивной отчужденности аффектацию, порожденную скукой, фривольной привычкой, в сущности, ничем не занятого ума. Однако после того, что случилось весной и летом 1975 года, я взглянула на это по-иному. Я увидела в этом главный механизм, дающий возможность прожить жизнь, основная расплата за которую — память. Слей горючее. Сбрось груз. Катапультируй команду.
11
Весной 1975 года, в последние дни того, что Джек Ловетт называл «попыткой помочь» Вьетнаму, мне довелось преподавать в Беркли, читать цикл лекций на той же основе, что читал их Гарри Виктор между кампанией 1972 года и заключительным этапом кампании по сбору средств для Союза демократических учреждений; жить одной в комнате при факультетском клубе и встречаться с десятком или около того студентов с английского отделения для обсуждения с ними идеи демократии в работах некоторых писателей постиндустриальной эпохи. Я использовала время своих семинаров для обнаружения сходства в стилях и особенно — в идеях демократии (гипотеза заключалась в том, что способ построения писателем предложения отражал образ его мышления) у Джорджа Оруэлла и Эрнеста Хемингуэя, Генри Адамса и Нормана Мейлера. «Холмы напротив были серые и морщинистые, как шкура слона» и «эта война была рэкетом — точно так же, как и все другие войны»: и то и другое было написано Джорджем Оруэллом, однако эхом откликалось и у Эрнеста Хемингуэя. «Наверное, ни одному ребенку, родившемуся в тот год, не выпало лучшей судьбы» и «он начал ощущать сорокафутовое динамо, как моральную силу, очень похоже на то, как ранние христиане ощущали Крест»: и то и другое принадлежало Генри Адамсу, но отзывалось и у Нормана Мейлера.
«О чем это нам говорит?» — спрашивала я свой класс.
Рассмотрим роль писателя в постиндустриальном обществе.
Рассмотрим политическую подоплеку доверия к абстрактным словам и недоверия к ним, рассмотрим социальную организацию, подразумеваемую при использовании третьего лица в автобиографических произведениях.
Рассмотрим также «включенность» самой Дидион — и изменения в атмосфере повествования, последовавшие в результате. Каким образом? Так получилось, что я сама была выпускницей Беркли, а это означало, что двадцать лет назад в такой же, или похожей, комнате (высокие фрамуги, резные украшения из золотистого дуба, следы от растоптанных сигарет на полу — шестьдесят лет выпускных страстей, не исключая и моих) я рассматривала те же вопросы или что-то похожее. В 1955 году в этом кампусе я впервые заметила, как ускорилось время. В 1975 году оно уже не просто ускорилось, но коллапсировало, проваливалось само в себя — этот процесс напоминал превращение взрывающейся звезды в черную дыру; на фоне всего, что осталось не усвоенным мною, мне вспоминаются лишь обрывки неверно заученных стихов. Приношу извинения А. Э. Хаусману, Т. С. Элиоту, Дэлмору Шварцу:
Из тех трижды по двадцать да десяти, что даются
[127].
Эти двадцать моих уже не вернутся.
Черно-бурые над головою крыла,
Двадцать лет, и весна прошла.
В той школе до срока мы постигаем,
Что время — костер, на котором сгораем.
Сентиментальное видение временного пристанища.
Все меньше времени остается для подобных смотров и пересмотров.
В этом довольно лихорадочном состоянии я, казалось, могла сосредоточиться лишь на чтении газет, особенно на чтении сообщений из Юго-Восточной Азии: в рушащихся столицах мне виделся наглядный пример эффекта черных дыр. Я сказала «рушащихся». Многие из студентов, с которыми я говорила, употребляли выражение «освобождаемых». «Пресса истэблишмента предлагает нам радостные новости», — сказал один из них, и в следующий раз в разговоре я заменила «рушащиеся» на «закрывающиеся».
