— Это никому не по плечу.

— Именно.

Питер не хотел примириться с этой мрачной точкой зрения.

— Отдельные сенаторы кое в чем еще обладают властью. Клей будет иметь власть.

Бэрден покачал головой:

— Но не в сенате. Здесь он будет еще одним «за» или «против», сенатские лидеры заранее будут знать, как он проголосует.

— Надо, пожалуй, отказаться от всей системы.

— Мы уже от нее отказались, — сказал Бэрден. — Мы живем теперь под диктатурой президента и проводим периодические референдумы, которые позволяют нам сменить диктатора, но не диктатуру.

— Но, пожалуй, это единственный способ управлять таким обществом, как наше.

— Я бы постыдился так думать. Но ведь я консерватор, что естественно в мои годы.

— Мы все называем настоящее постыдным, хотя в прошлом тоже было не лучше, — мрачно заметил Питер. — В этом я убежден.

— Ну что ты. Лучшие времена были.

Бэрден поднялся навстречу брошенному ему вызову, вспомнил битву при Шайлоу, хотел сказать о генерале Ли и Линкольне, но Питер не желал этого слушать. Он прервал Бэрдена:

— Нами всегда правили обезьяны, и наши жалобы — это просто мартышкина болтовня…

— Нет! — Бэрден поразился собственной горячности. — У нас был наш золотой век. — Он показал на портрет Джефферсона над камином.

— Согласен, он был недолог и, как и все человеческое, пошел прахом, и в этом некого винить. Жизнь нами располагает, и ни твои мартышки, ни обезьяны не несут за это ответственности. Добро случается редко, и все тут, хотя большинству из нас нелегко с этим примириться.

— Золотого века никогда не было, — упорствовал Питер. — Золотого века никогда не будет, и сущий идеализм думать, будто мы можем быть другими, нежели есть сейчас, — ликовал Питер в своем отчаянии.

Бэрден вздохнул, это состояние было ему слишком хорошо знакомо.

— Что же, скажем тогда так: были некогда в нашей истории времена, когда несколько влиятельных людей хотели сделать жизнь лучше, в отличие от сегодняшнего дня, когда важны стали только деньги… — Он замолчал и улыбнулся. — Но каково бы ни было положение вещей в прошлом, настоящем или будущем, ты, как и я когда-то, стремишься сделать его лучше. Если бы ты и в самом деле был таким пессимистом, ты не затеял бы издания «Американской мысли» и тебя не занимало бы в данный момент ничего, кроме удовольствий.

— Удовольствия у всех разные, — загадочно отозвался Питер. Долгое время оба молчали. Питер раскачивался в кресле, Бэрден рассматривал портрет Джефферсона. Затем Питер сказал:

— Как вы думаете, почему моя статья о Клее не возымела эффекта? Ведь это была правда, уничтожающая правда.

— Очевидно, не уничтожающая. Во всяком случае, на публику производят впечатление лишь победители.

— Но победители время от времени превращаются в проигравших. Иногда даже садятся за решетку.

— Но сказать, что Клей — фальшивый герой…

— Я это доказал…

— …значит лишь сбивать с толку людей, которые уже приняли его за того, кем он, по их мнению, является, — за подлинного героя, получившего необычайную рекламу. Важно только это их первое впечатление. А его-то ты и не изменишь, разве что устроишь публичный судебный процесс.

Питер вздохнул, но это было больше похоже на стон. Кресло-качалка трещало под его весом.

— Видимо, я наивен.

— Лучше сказать, ты оптимист. Ты думаешь, что достаточно одной твоей правоты. Так никогда не бывает. Хотя, должен сказать, что, если бы не война в Корее, ты бы, наверное, свалил его. Почему ты его ненавидишь? — Бэрден с нетерпением ждал, что ответит Питер.

— А вы почему?

— Я — нет. — Бэрден говорил правду.

— Но он выжил вас. Вы должны его ненавидеть.

Бэрден пересел на стул и вдруг насторожился, почуяв опасность.

— Откуда ты знаешь?

Но Питер как будто его не слышал.

— Диана полагает, что отец любит Клея больше, чем меня. Но это слишком просто. Я никогда особенно не любил своего отца, и это значит, что я должен был бы радоваться тому, что он связался с Клеем, потому что добром это не кончится.

— Добром ничто не кончается. Ты говоришь, что он выжил меня…

— На самом деле это из-за Инид. — Питер перестал раскачиваться и обхватил руками свои большущие колени; он казался изваянным из камня. — Клей убил ее…

— О… — Бэрден жестом показал, что ему не пристало высказываться о чужих семейных делах.

— Я знаю, она все равно вряд ли бы выжила, но они добили ее.

— А теперь ты хочешь Добить Клея.

— Это было бы только справедливо.

— Так же, как Клей добил меня? — напрямик спросил Бэрден.

— Да. — Питер посмотрел Бэрдену прямо в глаза. — Это та старая история с покупкой земли у индейцев. И чтобы избежать разоблачения, вы вышли из игры.

На письменном столе Бэрдена медная линейка косо пересекла последний номер «Ведомостей конгресса». Ему не понравился угол, и он подвинул линейку так, чтобы она рассекла журнал точно пополам.

— Как ты узнал об этом?

— У меня есть друг в «Трибюн», который при случае дает мне читать статьи до их опубликования. Гарольд Гриффитс описал всю сделку. Она уже набрана.

— Почему он пишет об этом теперь, когда я уже оставил политику?

— Он считает, что вы имеете какое-то отношение к тому, что написал я. Он не может нападать на меня из-за отца…

Не в силах сдержаться, Бэрден задал вопрос, который не следовало задавать:

— Ты веришь, что я взял взятку?

— Почему бы и нет? — Питер встал и заговорил вдруг громким голосом: — Если учесть, какие люди вас окружают, непонятно, почему вы должны от них отличаться.

— Кто-то должен. — Голос Бэрдена был еле слышен.

Но Питер его не слушал.

— Добродетели нет ни в ком из нас, сенатор. Мы дикари, и не пытайтесь мне доказывать, что при нем было лучше. — Питер показал на Джефферсона. — Он лгал, надувал, писал прелестную прозу и собирал рецепты, которые хотел силой прописать этой глупой стране, и наконец умер, и на этом все закончилось. И не говорите, что будущее мнение о нас имеет какое-то значение, потому что род человеческий умрет в один прекрасный день — отнюдь не преждевременно, и тогда уж, ей-богу, плевать, кто был в этой грязной клетке мартышкой, а кто орангутангом.

Питер подошел к двери; завершив свою тираду, он быстро взглянул на заключенное в рамку изречение Платона За-тем снова повернулся к Бэрдену и заговорил уже совершенно спокойно:

— На вашем месте я обратился бы к Блэзу. Он вас любит, если он вообще может кого-нибудь любить, кроме Клея, но и это не любовь, а то, что греки называли «роковой страстью», и если уж говорить о греках, то ваш Платон не прав, — он ткнул пальцем в висевшее на стене изречение: «Мы не рождаемся только для самих себя». — Это подделка. Платон никогда этого не писал. Он должен был, пожалуй, но не сделал этого. Так чем я могу вам помочь?

Миновав Чейн-Бридж, они свернули влево на шоссе, ведущее к Великим водопадам. Прошли годы с тех пор, как Бэрден был здесь в последний раз, и он с грустью замечал, как изменился пейзаж. Деревянные коробки новых домов светлыми пятнами выделялись на фоне темных деревьев, а рекламные щиты предлагали совершенно новые жилые дома по умеренным ценам со всеми современными удобствами всего в двадцати минутах езды от деловой части Вашингтона. Бэрдену не понравилось то, что он увидел. Но сегодня он решительно не хотел расстраиваться. Он не будет думать ни о чем, кроме прохладных лесов, в которых пахнет грибами и гнилью.

— Поворот там, сразу за заправочной станцией.

— О’кей, — сказал шофер, молодой негр, которого нашел ему Генри, ушедший работать на правительство с благословения Бэрдена, хотя тот и дал его против своей воли. Потерять мрачного Генри было все равно, что потерять брата, но он не мог лишить его возможности заработать государственную Пенсию. Генри торжественно удалился прошлым летом, пообещав появляться по воскресеньям, чтобы присматривать за розами, и он действительно время от времени появлялся в доме, чтобы поговорить с сенатором о политике, опрыскать одну-две розы. Он также долгое время беседовал наедине со своим преемником, но так и не смог пока его убедить в необходимости обращаться к хозяину «сэр». Бэрден недолюбливал своего нового шофера, но был не в силах искать ему замену.