— Надеюсь, вы их приняли?

— Разумеется. Как не познакомиться с двумя природными аристократами. К тому же они могли оказаться более приятными сотрапезниками, чем их представитель. Они не преминули прийти — очень респектабельные джентльмены, один в голубом галстуке, другой в красном, у каждого торчало по бриллиантовой булавке в рубашке и волосы приглажены волосок к волоску. За обедом они молчали, ели мало, пили и того меньше и вели себя благовоспитаннее, чем я. Прощаясь, оба в один голос предлагали мне свое гостеприимство, когда я приеду в Йеху.

— У вас не будет недостатка в гостях, если вы будете продолжать в том же роде.

— Не уверен. Сдается мне, их сверхучтивость — просто от неотесанности. Они не знали, как себя держать, вот и старались выглядеть скромно. Единственная беда — я ничего не мог выудить из них. Интересно, пригласи я их жен, с ними было бы так же скучно?

— А как было бы в Англии, лорд Скай?

Он взглянул на нее с высоты своего роста из-под полуопущенных век.

— Вы знакомы с моими соотечественницами? — сказал он, по-английски чуть растягивая слова.

— Отнюдь. Я почти совсем их не знаю.

— Тогда перейдем к предмету не столь серьезному.

— Охотно. Я все жду, что вы поделитесь со мной, почему у вас такой печальный вид.

— Вы спрашиваете об этом из дружеских чувств, миссис Ли? У меня и впрямь печальный вид?

— Невыразимо печальный. И меня гложет любопытство: почему?

Британский посланник флегматично обвел глазами зал, остановив долгий взгляд на президенте с женой, все еще механически пожимавших чужие руки, и вновь, обернувшись к Маделине, посмотрел ей прямо в лицо, но ничего не сказал.

— Мне нужно знать ответ на эту загадку, — настаивала она. — Меня этот вопрос просто душит. Почему мне не грустно, если я вижу тех же людей, когда они заняты делом или предаются веселью — коль скоро они на это способны? В церкви или лекционном зале? Почему здесь они производят на меня впечатление каких-то жутких фантомов?

— Не вижу никакой загадки, миссис Ли. Вы сами и ответили на собственный вопрос: они не заняты делом и не предаются веселью.

— Прошу вас, отвезите меня сейчас же домой. У меня вот-вот начнется истерика. Вид этих двух мучеников у дверей просто непереносим. Не верится, что они реальны. Нет, хоть бы вспыхнул пожар! Хоть бы разверзлась земля! Хоть бы кто-нибудь ущипнул президента или дернул за волосы президентшу!

Миссис Ли не стала повторять опыт с посещением Белого дома и еще долгое время спустя не проявляла восторга, упоминая резиденцию президента. Сенатору Рэтклифу она выразила свое мнение в резких словах. Тщетно сенатор пытался ей разъяснить, что народ имеет право посещать своего избранника на высший государственный пост, а он обязан их принимать, и раз так, то из всех возможных принятая форма является наименее неприемлемой.

— Кто дал им такое право? — возмущалась миссис Ли. — Откуда оно взялось? Зачем оно им? Не морочьте мне голову, мистер Рэтклиф! Президент — такой же гражданин, как и все прочие. Кто вбил ему в голову нелепую мысль, что ему нужно быть не гражданином, а дурной копией королей. Наши правители никогда не делали из себя посмешища! Что ему, мало жить как все и исполнять свои обязанности? Неужели он не понимает, что выставляет себя шутом гороховым?

Миссис Ли даже позволила себе заявить, что желала бы стать президентшей с единственной целью — положить конец этим глупостям. Уж ее никто не заставил бы участвовать в подобных спектаклях. Ах, публике бы это не понравилось — что ж, пожалуйста, пусть конгресс подвергнет ее импичменту и отстранит от должности. Все, чего она потребует, — права выступить в сенате в свое оправдание.

Так это было или не так, но в Вашингтоне у подавляющего большинства сложилось впечатление, что миссис Ли ничего так не желает, как обосноваться в Белом доме. Известная лишь узкому кругу, где редко — даже среди близких людей — высказывалась по глубоко интересовавшим ее вопросам, Маделина слыла умной интриганкой, преследовавшей свои цели. Бесспорный факт, не подлежащий сомнению, что все обитатели Вашингтона принадлежат либо к пребывающим в должности, либо к кандидатам на должность, и те, кто не заявляет прямо о своей цели, повинны в попытке — весьма глупой! — обмануть общественное мнение. Правда, существует немногочисленная группа и таких, кто, видимо, составляет исключение из общего правила, но и им суждено рано или поздно ему подчиниться. Что до миссис Ли, то ее относили к кандидатам на должность. Вашингтонцы считали само собой разумеющимся, что миссис Ли выйдет замуж за Сайласа П. Рэтклифа. Ничего удивительного, если Сайлас П. Рэтклиф будет рад заполучить в жены светскую образованную женщину с двадцатью, а то и тридцатью тысячами долларов годового дохода. И вполне естественно, если миссис Ли примет предложение человека, который на сегодняшний день занимает первое место среди общественных деятелей и, что особенно лестно, имеет шанс стать президентом — к тому же мужчина еще сравнительно молодой и недурной наружности. Так что в этом деле ей было обеспечено сочувствие всех благополучно озамужненных женщин, которые уже не могли быть ей соперницами, тем паче что для них жена президента была куда важнее самого президента, в чем они, говоря начистоту, — увы, в Америке это мало кому известно! — не так уж далеки от истины.

Находилось, однако, немало и таких, кого не устраивал этот благожелательный, но явно светский взгляд на предполагаемый брачный союз. Многие дамы сурово осуждали поведение миссис Ли и не колеблясь объявляли ее наглой и зарвавшейся авантюристкой, каких еще не видывал свет. К несчастью, такая респектабельная и достопочтенная леди, как миссис Скайлер Клинтон, тоже почему-то разделяла эту точку зрения и отнюдь не стремилась ее скрывать. Она справедливо возмущалась суетностью кузины и возможным возвышением ее в ранге и чине.

— Если Маделина Росс выйдет замуж за этого старого мужлана, за этого политического проныру из Иллинойса, я в жизни ей не прощу, — сказала она мужу.

Мистер Клинтон сделал попытку оправдать Маделину и даже рискнул напомнить, что разница в годах тут не больше, чем в их собственном случае. Но миссис Клинтон безжалостно отвергла его доводы.

— Я по меньшей мере, — сказала она, — не заявлялась в Вашингтон в качестве вдовы, поставившей себе целью замарьяжить первого кандидата в президенты, и в своем недостойном нетерпении не разыгрывала спектаклей на публику, сидя на галерее в сенате. Миссис Ли должно быть стыдно. Она холодная, бессердечная кошка, в которой нет ничего женского.

Мисс Виктория Сорви, постоянно то шелестевшая, как ветерок, то журчавшая, как ручеек, с полным безразличием к тому, о чем и о ком говорила, имела обыкновение, навещая миссис Ли, передавать обрывки сплетен и разговоров. Произнося что-нибудь особенно бесстыдное, она любила, рисуясь, чуть запинаться и изображать из себя этакую ленивую простушку. Ей доставляло огромное удовлетворение слышать, что Маделину обвиняют как раз в тех грехах, какие постоянно одолевали ее самое. Многие годы весь Вашингтон числил крошку Сорви чуть ли не в самых пропащих: она только и делала, что нарушала всевозможные правила и приличия, приводя в ужас все добропорядочные семьи, и ничего толкового от нее не ждали. При всем том нельзя отрицать, что Виктория забавляла общество и обладала своеобразной привлекательностью, а потому ее повсеместно терпели. И вот, видя, как миссис Ли низводят до ее собственного уровня, она испытывала ни с чем несравнимое удовольствие и тщательнейшим образом пересказывала Маделине обрывки разговоров, подслушанных в различных гостиных.

— Ваша кузина, миссис Клинтон, говорит, что вы ко-ошка, миссис Ли.

— Этого не может быть, Виктория, миссис Клинтон не способна говорить про других гадости.

— А миссис Марстон сказала: это все потому, что вы ухватили жи-ирную крысу, а она только мышо-онка.

Столь неожиданная слава, естественно, раздражала миссис Ли, в особенности когда в газетах стали появляться корреспонденции, сначала краткие и туманные, а вскоре следом попространнее и порешительнее трактующие матримониальные планы сенатора Рэтклифа вместе с описаниями ее особы, выходившими из-под пера сотрудничавших в прессе дам, которые в глаза ее не видели.