Внизу хлопнула дверь – дед закрыл входную дверь на ключ, скрипучая деревянная лестница ловит каждый шаг. Я подождал ещё минут пять, после чего выскользнул из комнаты.

Пич спал внизу на своём месте, среди подушек на диване. Схватив большое полотенце с кухни, запихал я его в него, зажал концы руками, потащил через окно. От неудачного падения заныла спина, кот чуть не выбежал из ткани, но вовремя был схвачен за хвост. Глубокие царапины остались на руке. Прежде Пич никогда не царапал меня. Животное предчувствовало свою участь, лишь подогревало мою неприязнь. Я замахнулся и со всей силы ударил его по спине кулачком худощавой руки. Старый кот зашипел, обнажив клыки из-под длинных белых усов.

Он брыкался в полотенце, вырывался, пока я тащил его в сарай. Снова окно, на этот раз я более ловко пролез внутрь. Запихав кота в ящик на время, начал тянуться к включателю света. Вспышка озарила сарай, я увидел убранные следы убийств деда. Как и он, я тщательно вымыл руки, перчатки найти не смог, но ножи лежали в доступности в ящике на столе. Я взял самый большой, похожий на топорик.

Стол был слишком высоким для меня, макушка утыкалась в него, нужно было придумать, как стать дедом. У меня не вышло идей, потому всё произошло прямо на полу, изредка устланным пожухлым жёлтым сеном.

Навалившись на вырывающегося кота всем телом, я сел, прижав его к полу, оставив свободной голову. Я соображал и нет, что делаю. Рыжая пушистая шерсть животного была в пыли. Пич не смотрел на меня.

Это же Пич, мой любимый кот, друг нас с Булкой, кот, который так громко мурчит, старый кот, которого дед нашёл у озера, выходил. Я люблю Пича. Он мой друг.

Это же Пич, который убил ради игры маленьких птенчиков у птички, притащил гнездо к дому, дабы похвастаться трофеем. Кот, который оставил на руке кровоточащие до сих пор раны, глаза сейчас смотрят на них, кот, который украл у деда курицу, не поделился затем даже с Булкой. Я ненавижу Пича. Он не может больше быть моим другом!

Нож-топорик поначалу показался мне тяжёлым, когда я поднимал его в воздух. Моя рука застыла под яркой лампой сарая, кот всё так же не смотрел на меня, тяжело дыша под коленями. Лезвие неровно вошло ему почти в плечо, потому что он дёрнулся, я не держал его. Хрипло взвыл бывший друг. В лицо мне брызнула тёплая жидкость. Орудие казни застряло в плоти.

Из последних сил, которые находит в себе он, Пич хватает мой взгляд. Зрачки в золотых глазах острые, тонкие, застывшим взором смотрят. Смотрю в ответ так же злобно. Было ли в наших взглядах предательство? Возможно. Но злоба точно была. И было отчаяние. Я смотрел на него, а внутри клокотала ярость вперемешку с ужасной болью, приправленная печалью. Как я мог до такого дойти?

Кровь течёт по шерсти, пачкает мех огненный, я пачкаю руки, пытаясь вытащить нож, убить его быстрее, но не выходит. Кот медленно умирает, глаза становятся туманными. С ужасом я вдруг осознаю, что плачу. Семилетний ребёнок, теряющий по вине собственной своего друга, должен плакать. Было бы хуже, если бы я не чувствовал ничего. Сама же ситуация при любом раскладе была паршивой.

Почему я это делаю? Почему я так жесток? Он же ничего ужасного такого не делал, что я это возомнил себя палачом? Имею ли право на это? Сколько крови!

Но тут я смотрю на его когти, клыки, представляю, как пищали или же нет, тихой смертью умирая, птенчики, как эти когти быстрым точным движением, защищаясь, вспороли мне нежную кожу. Сколько он ещё убил, а я не знал об этом? Инстинкт, поиск пропитания, игра? Может быть. Тогда я тоже буду играть, тоже займу место в пищевой цепочке, буду казнить, буду самым высшим в ней звеном, потому что, как я вскоре пойму, нет страшнее человека убийцы.

Сжимаю кулаки, впиваюсь руками в рукоять ножа всеми силами, тот поддаётся, снова меня окатывает кровью, снова я ударяю лезвием по Пичу. Голова отделилась от тела. Характерный щёлкающий звук при разобщении позвоночных сочленений зазвенел в воздухе сарая, пропитанном кровью и шерстью.

Тело кота начинает деревенеть. Я встаю и отхожу в сторону, наблюдая. Никаких эмоций нет внутри, я какой-то пустой. Странное спокойствие обволакивает меня нежно, дыхание ровное, мышцы расслаблены. До этого внутри что-то было, что-то тяжёлое застряло в районе груди, подкатывало к горлу, мешая дышать, но сейчас оно растаяло, словно в небе дым. Я чувствую себя хорошо, хоть и не чувствую совсем ничего.

Нахожу мешок, забрасываю туда труп, отмываю себя, насколько это возможно. Иду в поле за сараем, выкапываю яму рядом с муравейником, заметаю следы.

В доме тихо, меня никто не хватился, пробираюсь в свою комнату, раздеваюсь, испачканную одежду запихиваю в рюкзак, с которым приехал. В городе выброшу всё в большую мусорку. Ночная лампа мягко слепит глаза. Смотрю в потолок, почти не дыша.

Кто я теперь? Я такой же как дед? Убил бы дед Пича?

Теперь я точно не малыш, нет. Я ребёнок, да, но и нет. Я сам избрал этот путь, у меня был выбор. Я сам превратил себя в убийцу.

«Человека определяют не заложенные в нём качества, а только его выбор», – к/ф «Гарри Потер и Тайная комната»

Мои отношения с матерью всегда были лучше, чем с отцом, которого я попросту не видел месяцами. Возможно, это отразилось на мне: моём чувствительном характере, которому отец в те небольшие моменты пребывания дома всё равно придал стойкости, моём отношении к жизни, любознательном, предвосхищённом, но скептическим, как и отца, любви к книгам, которые ненавидел отец, прививший мне спорт. Я вырос довольно разносторонним ребёнком, двойственным, скорее, не мог найти себя, потому что разрывался от неопределённости. А эти тёмные места в моей голове, эта жестокость, бесстрашие в поступках и вообще стремление к утаиванию – от кого это было?

В шестнадцать лет я узнал, что у матери рак. Мне так и не сообщили точных обстоятельств его нахождения, я знал лишь, что болезнь была на третьей стадии. Рак желудка у человека, который всю свою сознательную жизнь вёл здоровый образ жизни. Чёрт, это так глупо! И несправедливо! Почему она?

Лечение мало помогало, после моего семнадцатилетия, в начале учебного года, отец, который взял отпуск, принял решение перевезти её домой. Гостевую комнату загромождать стали попискивающие аппараты, стоял запах медикаментов, на белоснежной постели лежала мать, изредка покидая её, чтобы побыть со мной как раньше, в гостиной или на веранде за чтением книг. Отец ругал меня, когда находил нас не в «палате» – наказанием был час бега, борьбы или бокса с инструкторами, которых он нанял. Я возненавидел спорт, но очень скоро не смог без него жить, потому что только так мог выпускать агрессию, только так мог, пытался, сдерживать желание наказать.

О да, я хотел наказать отца. Я и без того стал очень замкнутым, раздражительным, когда миновал отметку в десять лет, подростковая пора ничуть не облегчила мне жизнь. Пришлось быстро стать мужчиной. Но я не хотел быть похожим на отца, никогда. Втайне я ненавидел его, боялся.

За два дня до своего тридцати восьмилетия, тридцатого декабря, матери не стало.

– Мам. Мама! – кричал я тогда, тряс её измождённое болезнью тело на койке, тупой аппарат сердцебиения пронзительно и оглушающе ныл одной мелодией. Зелёная полоска бежала по тёмному пятну экрана. – Мама, нет!

На мои крики прибежала медсестра и домработница, лица их окрасились гримасами ужаса. Мне было всё равно, что они видят взрослого уже мальчишку в слезах. Стук ботинок по паркету заставил меня перестать.

– Мистер, Ваша жена… – медсестра суетилась вокруг трупа матери, пытаясь что-то сделать, боялась смотреть на отца, что одним видом мог лишить воли. Но я не боялся смотреть в эти тёмные глаза, азиатский разрез которых едва достался и мне, золотистая кожа делала его мрачнее, а не теплее, угловатая челюсть бугрилась от желваков.

– Она умерла, да, – без эмоций сказал я, выпрямляясь. Ростом я доходил до него, мы смотрели друг другу в глаза на одном уровне. Я вытер влажные глаза. – Готовьте гроб.