Мы есть то, что мы носим, и, как правило, нам приходится покупать себе одежду за деньги. И чтобы бунтовать против нелепого конформизма массового общества, мы должны быть потребителями. В результате нет ничего удивительного, что в то время как стили «официальной» мужской моды (костюмы, галстуки и другие формы офисной одежды) за последнее столетие не особенно изменились, мода на одежду в молодежной среде меняется поразительными темпами. Объем продаж «крутых» товаров поистине фантастичен, и это свидетельствует об одной из самых больших нелепостей контркультурного движения. Как замечает Томас Фрэнк, один из аспектов массового общества, который встречал больше всего возражений, — система «запланированного устаревания», красочнее всего описанная Вэнсом Паккардом в книге «Изготовители утиля» (The Waste Makers). Однако попытка решения проблемы — контркультурный бунт — только ускорила циклы устаревания в моде, и все это во имя индивидуального самовыражения!

Нет более яркого примера застоя и конформизма, чем манера одеваться у мужчин 1950-х годов. Серый фланелевый костюм от Brooks Brothers казался чуть ли не тюремной робой, а галстук служил олицетворением петли или ошейника. Эта метафора все еще очень популярна: в рекламе показывают мужчин, срывающих с себя галстук, прыгающих в джип, чтобы ехать за город, пришедших после работы в бар на встречу с друзьями или усевшихся дома перед гигантским экраном телевизора.

Такая критика вовсе не была бесполезной. Мужская одежда, особенно в 1950-х, выглядела блеклой и однообразной. Впрочем, главная причина была в том, что мужчины имели мало одежды. В то время для них было вполне привычно носить один и тот же костюм в течение всей рабочей недели. Многие несколько дней подряд надевали одну и ту же сорочку — вот почему тогда были популярны нижние рубахи. Такие привычки огорчали производителей мужской одежды, которые отчаянно пытались вывести свою отрасль из застоя. Важный момент заключается в том, что единообразие в одежде вовсе не было чем-то навязанным — серый фланелевый костюм означал недостаточный консюме-ризм среди мужчин. Контркультурный бунт, вместо того чтобы разрушать систему, сыграл важную роль в «павлиньей революции» 1960-х, когда мужчины начали носить все подряд — от костюмов в стиле Джавахарлала Неру до халатов.

С самого начала именно бунтарский стиль побуждал мужчин тратить больше денег на одежду. Одним из первых за это взялся актер Кларк Гейбл, появившись в фильме «Это случилось однажды ночью» без нижней рубашки. Этот смелый внешний вид вызвал ярость мужчин по всей Северной Америке. И довольно скоро внимание на это обратили производители одежды. Мужчины носили нижние рубашки, чтобы реже приходилось стирать сорочку. Это существенно удлиняло срок ее службы. Избавление от нижнего белья означало: вместо трех хороших сорочек современному мужчине должна потребоваться дюжина.

Удивительно ли, что производители одежды принялись с энтузиазмом бороться за ликвидацию стандартного делового костюма? Еще вопрос, какая часть контркультурного стиля 1960-1970-х была создана бунтарями, а какая — индустрией одежды. Хотя бунтари настаивали, что индустрия кооптировала их стили, истина намного сложнее. Наряду с модными течениями, которые родились на улице, а затем перекочевали в дома моды, было много и созданных индустрией, а затем попавших на улицы. Вместо того чтобы копаться во всех этих взаимоотношениях, стараясь определить, кто подвергался манипуляциям, а кто был манипулятором, легче просто рассмотреть тождественность интересов, существующую между капиталистами и бунтарями контркультуры. Совсем не случайно производитель и торговец одеждой компания Gap (сеть, включающая подразделения Banana Republic и Old Navy) начала свою деятельность в 1969 году в Сан-Франциско. Чтобы понять успех Gap, достаточно лишь вспомнить, какой переполох вызвала актриса Шэрон Стоун в 1995 году, появившись на церемонии вручения премии «Оскар» в маечке от Gap за $22.

Как пишет Артур Маруик в своей замечательной книге, всесторонне анализирующей 1960-е годы, «большая часть движений, субкультур и новых институтов, находившихся в центре перемен шестидесятых, была целиком и полностью пронизана предпринимательской этикой, направленной на получение прибыли. Здесь я говорю о бутиках, экспериментальных театрах, художественных галереях, дискотеках, ночных клубах, «световых шоу», восточных лавочках, фотографических и модельных агентствах, андеграундном кинематографе, порнографических журналах. Благодаря широкому распространению средств массовых коммуникаций, в частности телевидения, шестидесятые в значительной мере стали эпохой «спектакля»: лидирующие фигуры контркультуры были неотъемлемой частью этого спектакля, получив тем самым и статус, и престиж, и просто деньги».

Бунт — это не угроза системе, это и есть система. Совсем не случайно Александр Маккуин — самый экстремальный бунтарь из тех, кто избрал своим оружием одежду, стал ведущим дизайнером в доме моды Givenchy. Люди, наблюдающие за модой сквозь призму критики массового общества, воображают себе зловещую клику модельеров, работающих в Париже и Милане и диктующих правила, чтобы принудить массы импульсивных конформистов каждый год бежать в магазины и покупать новый гардероб. В действительности все как раз наоборот. Мода — результат ожесточеннейшей конкуренции. Люди покупают одежду, модную в этом году, чтобы отличаться от тех, кто до сих пор носит прошлогоднюю одежду. Дорогие дома моды занимаются торговлей средствами отличия. Бунт — это один из самых лучших источников различения в современном мире. В результате люди согласны платить хорошие деньги, чтобы принять в нем участие, точно так же, как они готовы платить за доступ к любой другой форме социального статуса. Никто здесь не «продается», потому что нечего продавать.

Нам трудно понять всю глубину критики системы образования, исходившей в 1960-х от левых политиков. Мнение нынешних так называемых прогрессивных деятелей сводится к тому, что самая большая, если не единственная, проблема, стоящая перед нашими школами, заключается в недостаточном финансировании неоконсервативными правительствами. Довольно забавно отметить, что многие из реформ образования, проводимые ныне политиками правого толка (образовательные ваучеры и чартерные школы), изначально предлагались как ключевые аспекты контркультурной революции. Для контркультуры социальная революция означала революцию в образовании, и та эпоха была богата образовательными экспериментами. От британской школы Саммерхилл до колледжа Рочдейл в Торонто, от Беркли до «свободных университетов», начавших расти как грибы по всему миру, — везде бытовало широко распространенное мнение: перемен в системе образования вполне достаточно, чтобы наступили изменения в сознании, которые и были главным предметом устремлений контркультурной революции. Роззак отлично запечатлел атмосферу тех времен, описав судьбу одного из таких экспериментов:

Когда в начале 1968 года был открыт лондонский антиуниверситет — первая английская версия свободных университетов, — его каталог пестрел курсами, посвященными таким предметам, как антикультура, антиэкология, антипоэзия, антитеатр, антисемья и контринституты. Казалось, ничто из того, что могло предложить общество взрослых, больше не может считаться приемлемым. Неистовый радикализм реформаторов образования должен был в конце концов дойти до такой точки, когда даже традиционные отношения между студентами и преподавателем попали бы под огонь критики как форма авторитаризма, с которой нельзя мириться. Так что это тоже надо было выбраковать, ведь больше никто не может научить молодежь чему-либо; молодые сами создадут свою образовательную систему с чистого листа. К сожалению — и неясно, был ли в этом комизм или трагедия, — этот университет не пережил такого радикального реструктурирования.

Нельзя не согласиться с тем, что у радикалов была своя логика. Ведь если вся культура в целом — это не что иное, как репрессивная система, то какую выгоду могло сулить образование? Прошлое — это всего лишь идеологический балласт. Такие «знания», с точки зрения контркультуры, не только бесполезны, но и пагубны. Единственная причина, по которой можно стремиться передать их молодежи, — промыть ей мозги и сделать частью этой же самой системы. Так образовательные учреждения стали рассматриваться не просто как один из конформистских бюрократических институтов массового общества, но еще и как главный инструмент технократии. Повсюду широко применялись тюремные метафоры — такие, как у Райха, написавшего об образовании как о дрессировке заключенных огромной тюрьмы. Но даже эти высказывания не отражали полностью всю порочность школьной системы.