— Вы думаете, со мной этого не произошло? Тот же Дионисий говорил, что знание это нечто, соединяющее познающего и познаваемого. Я вас узнал сразу. А каждый, кто вас узнаёт, опускался до дна собственной души. Сколько таких вы встречали?

— Много!

— Прекрасно!

— Как вы можете считать прекрасным то, что есть много таких, которые пали?

— Но, маэстро, тот, кто вас познал, имеет надежду покаяться и познать Бога. Тем, которые вас не видели, каяться не в чем. А те, которым не в чем каяться, обманываются насчет того, что не в чем.

Ни звука. Ни стона. Только тишина. Потусторонняя тишина. Покой ада, в котором нет ни звуков, ни соловьев, ни стонов больных, ни человеческих слов первого языка и всех других, ни нежного мурлыканья кошки, ни предсмертного хрипа, ни шума ветра в полях, грома, звуков лиры, чихания, храпа, плача, ни даже дыхания. Такая тишина. Даже Мария Магдалина молчала. Солнце пекло ей в голову. Что это за нисан? Первый молодой месяц после весеннего равноденствия. И пятница? Я посмотрел ему в глаза. Пламя. В его зрачках бушевало пламя. Я оглянулся по сторонам. Иерусалим горел. Белые стены Иродовы окружало море огня. Кто может такое погасить? В Мории языки огня напали на храм со всех четырех сторон. Я нигде не увидел священнослужителей. Двор уже горел, огонь подступал к дверям. Я посмотрел в сторону Масличной горы, там кипящие потоки масла текли к долине, которую поджаривало пламя. Жар был невыносим. Всех акведуков империи не хватило бы, чтобы доставить нужное количество воды. Снова посмотрел на Морию, весь храм охвачен огнем. Пламя до неба. Ничего больше я рассмотреть не мог. Ни лачуг на восточной стороне, ни дворцов на западной, холмы превратились в огромные костры для еретиков. Самый большой — храм. Но огнем был охвачен только один круг — город. За пределами города пожара не было. За стенами города было спасение. Вся вода империи не смогла бы погасить город. Я повернулся к Иерусалиму спиной. И снова увидел его глаза. И пламя в них. И он не может погасить этот пожар. Но тут его глаза потемнели. Погасли. Он улыбнулся. Улыбнулся мне.

— Свершилось.

— Он вам это сказал?

— Это. Он сказал: «Свершилось». И умер. Я повернулся. Город стоял. Стоял таким, каким и был. На западе — нетронутые дворцы римских граждан, фарисеев, саддукеев, на востоке — шалаши и хибары. Оливковые рощи на Масличной горе нетронуты. Храм в своей славе и силе никак не изменился. Воздух наполнили звуки. Все звуки, которые только существуют, самые сильные, самые слабые, кукареканье петухов, брань таможенников, приговор, все звуки невыносимы, слишком тяжелы, ужасны. Как в аду, я не мог слышать собственные мысли. Но понял, ничего не случилось. В ту пятницу ничего, в сущности, не случилось.

— Это я знаю, хозяин. То, что было в пятницу, не самое важное. Самое важное случилось в воскресенье. Разве нет?

— Опять решил со мной спорить? В воскресенье тоже ничего не было. Вот тебе.

— Если в воскресенье ничего не было, то чего вы боитесь?

— Рассказов! Боюсь рассказов про то, что было.

Не знаю, почему нам потребовалось столько времени, чтобы уяснить себе, что прислуга сбежала. Ни две мои служанки, ни китайский повар, ни все остальные слуги, которые были с нами, нас не дождались. Их просто не было. Фон Хаусбург коротко сказал:

— Шметау.

Но это прозвучало скорее как «Сметау»[8]. Я и сама в этом не сомневалась, хотя мне было непонятно. Полная вера у нас бывает только в то, что нам совсем непонятно.

Вечное спасение?

Я не отважилась бы сказать, что граф Шметау непостижим как Бог, или, по аналогии с этим, сравнить его бегство и то, что он подтолкнул к этому слуг, с любым действием Бога. Но дела Шметау, безусловно, повлияли на мое вечное спасение. И, безусловно, больше, чем дела самых близких и дорогих мне людей.

И еще, сейчас я это вспомнила — фон Хаусбург сказал позже, что наверняка изгнание из рая выглядело именно так, как наш отъезд из Белграда.

— Но, — ответила я ему, — мы не согрешили и уехали по своей воле.

— Говорить о грехах излишне, а то, что мы уехали по своей воле, неверно. Каждый из нас сделал это потому, что был должен. Так же как и каждый из нас приехал в Белград потому, что был должен.

Я попыталась ему возражать, но он меня не слушал.

Вернемся к развитию событий. Поняв, в каком мы оказались положении — без слуг, без пищи, в окружении враждебно настроенных крестьян — мы решили разбиться на группы для ночного дежурства. Первыми, с ужина и до второго послеполуночного часа, на часах стояли фон Хаусбург и рыжий граф. Потом на дежурство заступали до утра граф-блондин и Вук Исакович.

Спала я плохо. Хотя заснула сразу, почти сразу и проснулась. Какой-то шум, какой-то звук, который я спросонья не смогла определить, нарушил мой неглубокий сон. После этого долго было не заснуть. Обычно в таких обстоятельствах я читаю, но там у меня не было ни книги, ни света, при котором можно читать. Конечно, ярко светила луна, но хозяева хибары даже маленькое окошечко завесили какой-то тряпкой. Тряпка висела криво, отчего на пол, совсем рядом со мной, падала узкая полоса света.

В каморке я была одна, тишину время от времени нарушали только уханье совы и мои движения. Это была такая одинокая ночь! Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я снова заснула, но я уверена, что тишина и редкие звуки довольно долго мне мешали. Возможно, что я не спала еще и после полуночи.

Когда я снова проснулась, уже рассвело. Снаружи доносились голоса и обычные звуки. Встала я неохотно, признаюсь, я не выспалась. Еще не выйдя из своей каморки, я услышала крик. Не раздумывая выбежала из дома. Первыми я увидела фон Хаусбурга и рыжего из комиссии. Рядом с ними на коленях стоял Новак. Я подошла ближе и увидела на земле два тела. Вук Исакович лежал на спине, из его груди торчала золлингенская сабля. Белую рубашку покрывали пятна засохшей крови. Рядом с ним, словно пытаясь до него дотянуться, лежал на животе блондин из комиссии. Никаких ран на нем видно не было, по крайней мере, я их не заметила. Новак перевернул его на спину, осмотрел и вернул в первоначальное положение — на живот. Его лицо опять оказалось от меня скрыто.

Фон Хаусбург посмотрел на меня и сказал:

— Хватит. Возвращаемся немедленно!

Рыжеволосый граф пробормотал, что мы должны забрать в город и тела. Я сразу подумала, что выполнить этот долг мы не сможем и что фон Хаусбург предложит позже послать за погибшими людей из крепости. Так и получилось. Новак немедленно оседлал и подвел к нам коней. Мы вскочили в седла, и кони понеслись. Никто не произнес ни слова. Я не знала, что и думать. Мне не казалось, что последние две смерти связаны с вампирами, но я не понимала, с чем их связать. Тогда я в первый раз почувствовала непреодолимое желание узнать, что кроется за всеми этими чрезвычайно неприятными событиями, желание, которое показалось мне более сильным, чем даже стремление как можно скорее вернуться под защиту крепостных стен и больше ни о чем не спрашивать.

Я беспощадно погоняла коня, но не потому что хотела вернуться в Белград, а потому что не хотела. Я боялась самой себя.

Казалось, что мы скачем уже не один час. Ноги болели, рука, в которой я сжимала уздечку, онемела.

Мы поднялись на высокий холм, как потом оказалось, в этом не было необходимости — кратчайшей дорогой в город была другая. Пришлось скакать в объезд по извилистой дороге. Не знаю, возможно, это было сделано умышленно, кто бы не выбирал тогда для меня дорогу. Барон был мертв, Исакович тоже, остались один гость и иностранец. И я, никогда раньше не покидавшая города, окруженного крепостными стенами. Новак скакал последним, я это заметила и даже хотела спросить, почему он не впереди. Но не спросила.