– Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал… – пропел кто-то на классическом греческом языке. – Неужели существует такой город, который смог бы устоять при осаде? – продолжил тот же голос.

Я оглянулся, но в непосредственной близости от меня был только старик в пурпурном плаще, и его рот выглядел так, словно он никогда и никому не вымолвил ни слова, хотя при этом он не был похож на человека, которому нечего сказать. Напротив, казалось, ему есть о чем поговорить, но он умышленно молчит, чтобы произвести впечатление серьезного и важного. Зачастую люди воображают, что молчание это признак того, что молчащий принимает решения о чем-то значительном или же глубоко обдумывает смысл жизни. Впрочем, так оно и есть.

– Вы рады, что освободили свою страну от турок? – спросил я усатого серба по-сербски. Мое знание языка, совершенно очевидно, поразило его, он с изумлением глянул на меня, а потом, растягивая паузу, взялся за кисет с табаком и начал набивать свою трубку. Конь его был спокойным, и серб просыпал не особенно много табака, в этом деле он был ловок.

– Как дела в аду? – услышал я вопрос регента вместо ответа серба.

Я сказал:

– В аду холодно, потому что солнца там не бывало никогда. Там севернее, чем на севере. И там вечная ночь, без звезд и луны…

– Господин нечестивый, я всего лишь наемник, и мне приносит радость тот, кто больше платит, – отвечал усатый.

– …плащ черный, чернее темноты покрывает его, – продолжал я, – чтобы ни один луч солнца туда не пробился и не порадовал его обитателей.

– Мрачно, – кратко ответил регент.

– Да, там ничего не видно, – ответил я.

– Тогда это вовсе и не наказание, если нельзя ничего увидеть, – мудро заключил Вюртембергский.

– Ваше величество, король Сербии, совершенно достаточно просто знать, видеть необязательно.

– Но люди в большинстве своем глупы и знают только то, что видят, – не сдавался администратор.

– Так такие люди не в аду.

– Хм, – отреагировал Вюртембергский и замолчал.

Мне это было кстати, я смог продолжить разговор с усатым:

– А как тебя зовут, герой?

– Вук Исакович, господин нечестивый.

Стоило ему это произнести, как старик в пурпурном плаще пронзил его злобным взглядом, как будто усатый, произнеся свое имя, раскрыл какую-то тайну, тщательно хранившуюся и недоступную незнакомцам. Исакович вздрогнул, пришпорил коня, а потом замедлил движение, так что пурпурный оказался между нами. Было очевидно, что пурпурный взглядом запретил ему разговаривать со мной. Я задался вопросом, что же это за сила такая у пурпурного, если Исакович боится его больше, чем меня.

Вскоре мы снова оказались на той самой речке, перед воротами и невысокой деревянной стеной. Это был въезд в сербское предместье. Кто-то из офицеров свиты что-то выкрикнул, ворота открылись, мы взмутили речную воду и проскакали в ворота.

Новак подъехал вплотную ко мне и сказал:

– Зачем вы разговариваете с этим обер-капитаном? Вот уж кто вволю напился сербской крови. А сколько сербов ограбил по заказу австрийцев, но еще больше для себя самого. Зачем вы его спросили, рад ли он, что освободил свою землю от турок? – сказал Новак, словно это не пурпурный своим вмешательством смутил Исаковича.

– А что тут такого? – решил я прикинуться дурачком.

– Разумеется, он рад, теперь может грабить Сербию. При турках не мог.

– Ну ладно, а ты? Ты-то рад, что Сербия освобождена от турок?

– На этот вопрос нелегко ответить.

– Правда? А почему?

– Потому что ответ зависит от ожиданий.

– Каких ожиданий? Разве австрийцы не владеют Сербией уже двадцать лет, и разве турки не пробыли здесь еще дольше?

– Я не это имел в виду. Смотрите: если вы ожидаете самого худшего или чего-то чуть-чуть получше, чем самое худшее, то, что придет, покажется вам прекрасным. Если же ждете самого лучшего, а будет на самую малость хуже, то вы воспримете это как нечто ужасное.

– И?

– Сербы после турок ждали самого лучшего.

– И теперь разочарованы, – сделал я вывод.

– Да, но это еще не конец, из чего следует, что это еще не самое худшее… – Он говорил с большими паузами между фразами.

– Я тебя слушаю.

– Австрийцы в Сербии продержатся недолго. Все уже знают, что турки вернутся. И ждут самого худшего.

– И?

– А как там в аду? – повторил свой вопрос регент, словно забыв наш недавний разговор. Я хотел было огрызнуться, но сдержался и проговорил:

– В аду жарко. Там южнее, чем на юге. Солнце никогда не заходит. Все раскалено, а все, что может гореть, горит. Небо желтого цвета, нет ни холодка, ни тени, и от этого света, который сияет непрерывно с никогда не ослабевающей силой, ничего не видно.

– Что же это за наказание, если ничего не видно? – повторил он вопрос, словно не задавал его только что.

«Необязательно видеть, достаточно просто знать, – давай, посмотрим, кто кого», – подумал я.

– Но есть много дураков, которые знают только то, что видели. – Я не поверил своим ушам.

– Да, ваше высочество, и все эти дураки в аду.

– Турки не повторят ошибку пятидесятилетней давности… – перебил меня мой слуга, – когда они мстили сербам за Австрию. И не будет ничего общего с самым худшим. Понимаете?

– Не вполне.

– Из-за слишком больших ожиданий австрийцы выглядят в глазах сербов зверями, из-за слишком большого страха турки будут казаться ягнятами. Так же и в жизни: от хороших ждешь всего самого лучшего и всегда разочаровываешься, а от плохих – самого худшего, и они вас приятно удивляют. Совершенно ясно, почему мы вечно в плохой компании. Трудно переносить доброту, вечно кажется, что хорошего недостаточно.

– Это ты на меня намекаешь, нерадивый слуга?

– Не понимаю, – снова подал голос Вюртембергский, – как это так, что холодно и никогда нет солнца, а одновременно жарко и солнце светит непрестанно? И как это, что в аду нет дураков, а опять же все дураки в аду? Что же из этого верно?

– И то и другое, – ответил я.

Перед нами уже показались ворота, которые охраняли въезд в немецкую часть города. Но еще до того, как мы пересекли линию принца Евгения, я заметил, что пурпурного с нами нет.

Я – герцогиня Мария Августа Турн-и-Таксис, состоящая в браке с принцем Александром Вюртембергским, бывшим в свое время регентом Сербии. Я родила троих сыновей, каждого из них зовут Евгений, в честь Евгения Савойского, покровителя моего мужа, и одну дочь, Катарину. В Сербию, то есть в Белград, я приехала в 1730 году, а покинула его в 1737-м. Все мои дети появились на свет после отъезда из Белграда.

С человеком, о котором вы меня спрашиваете, я познакомилась в Белграде осенью 1736 года. Говорят, что он появился там днем раньше, но я впервые увидела его, когда барон Шмидлин показывал ему белградскую крепость на Калемегдане.

Как он выглядел? Обыкновенно, совершенно обыкновенно. Среднего роста, с русыми волосами, карими глазами, без каких-то бросающихся в глаза особых примет. Нет, он не хромал. Говорил по-немецки без ошибок, хотя чувствовалось, что этот язык для него не родной, кроме того, как мне сказали, он разговаривал и по-сербски, и по-венгерски. Знаю, что он читал какие-то книги на французском и английском. Нет, он не показался мне подозрительным, более того, я тогда считала, что мне представилась редкая возможность встретиться с исключительно образованным человеком.

Вы хотите, чтобы я вам рассказала все, как было?

Простите, я не расслышала.

Не пропуская ни одной мелочи?

Вы сами решите, что мелочь, а что нет?

Был на редкость солнечный и теплый день. Бабье лето. Я пошла на прогулку, одна, мне нравилось в одиночку гулять по Калемегдану. Пройдя через Краль-Капию, я поднялась на возвышение слева от колодца и остановилась полюбоваться устьем и землями на другом берегу Савы и Дуная. Величественная картина. Тогда я этого не понимала, но теперь мне ясно, что именно оттуда открывается первый и красивейший вид на Европу. Объяснить? Первый потому, что именно отсюда и начинается Европа, а красивейший потому, что никому так не видна Европа в ее истинном значении, в ее истинной беспомощности и ее истинной мощи, как тому, кто стоит за ее пределами и иногда жалеет, что не может в нее войти, а иногда радуется, что находится не в ней. Не понимаете? Это не так уж и важно.