Мы встречались с ним еще несколько раз. Разумеется, в Вене. Однажды я очень ловко сумел поставить его перед свершившимся фактом, другими словами, заставил заговорить о вампирах. Это пришлось ему не по вкусу, я заметил, и даже испытал наслаждение от своего мастерства. А он вдруг снова скривил лицо в своей знаменитой улыбке, и в тот же миг я почувствовал, что сейчас он меня как-то проведет.

— Знаете ли вы, что я уже встречался с вампирами?

— Не знаю, граф епископ.

— О да! И знаете где? В Мексике, представьте себе. Не где-нибудь, а именно в Мексике. И вы ошибетесь, подумав, что я лишился невинности при соприкосновении с индейцами, с этими комичными ацтеками и майя. Да они понятия не имели о вампирах. Им, например, пернатые змеи казались куда более интересными.

Он сделал короткую паузу, потом продолжил:

— Мы, знаете ли, жгли на костре одну еретичку.

Ничего особенного, если не считать того, что вместе с ней мы жгли и ее картины. Она с ума сходила по всем разновидностям ереси. Хотя наш мудрый папа говорит, что все ереси — это одна ересь. Ее звали Ремедиос Варо. Своими еретическими делами она начала заниматься еще в Испании, а потом, наивно полагая, что от нас можно скрыться, перебралась за океан. В Мексике она, естественно, взялась за старое. Рисовала так, словно за спиной у нее стоит сам дьявол. Если вдуматься, то, видимо, так оно и было.

— А в каком году это происходило?

— Недавно.

— Ах вот как.

— Зачем я вам это рассказываю, думаете вы? Затем, что одна из ее картин называлась «Вампиры-вегетарианцы». На ней были изображены три вампира, три привидения, которые сидели за маленьким круглым столом и через соломинку, вы только представьте себе, через соломинку пили, перечисляю по порядку, арбуз, розу и помидор. Они были в шляпках, из которых росло что-то наподобие крылышек, и все трое были очень худыми, даже изможденными. В сущности, ничего особенного, подумаешь, не ели мясо. И я смотрел, как горит эта картина и думал: а что, может быть, эти вампиры не так уж и плохи, раз едят только цветы и фрукты. Однако вся композиция напомнила мне одну икону, которую я видел в России. Ее написал тамошний живописец, какой-то Рублев, и называется она «Святая Троица». Стоило мне тогда ее увидеть, как я почувствовал сильнейшее желание немедленно сжечь ее. Разумеется, сделать этого я не мог, по политическим причинам, вы же понимаете, но когда сгорели вампиры-вегетарианцы, я почувствовал двойное удовлетворение.

— Прекрасно вас понимаю.

— Приятно слышать.

— А почему эта Ремедиос Варо не стала широко известной, в том смысле, что теперь слухи о еретиках разносятся быстро, знаете, они становятся все популярнее среди тех, кто поумнее? — спросил я.

— Ну что вы, граф, ведь Ремедиос Варо была женщиной, к тому же красивой женщиной, а как красивая женщина может быть высоко ценимой, тем более в Мексике. Она была настолько прекрасна и привлекательна, что всерьез ее никто не принимал. Но мы не даем заманить себя в ловушки, которые расставляет нам природа. Мы восприняли ее очень серьезно, мы, собственно, почти схватили ее еще в Мадриде, а потом в Барселоне, но она от нас улизнула, и наконец попала к нам в руки только в Новом свете.

Вдруг он вздрогнул, словно что-то вспомнил:

— Вы сейчас работаете на инквизицию?

— Как и всегда, — ответил я.

Ну, хватит с меня этого Турн-и-Валсасина, решительно сказал я самому себе и заснул как убитый. И проспал, может быть, еще часа два или три, пока не встали все остальные, нарушив тем самым мой наисладчайший сон.

Вот что сказала старуха, и ее слова были так же просты, как и дело, которое нам предстояло. Тогда я была уверена, что нет ничего проще описанного ею обряда (а упокоение вампира это обряд), ведь все наперед определено, расписано, каждая мелочь предусмотрена, и даже полный болван не допустит ошибку. В те времена я не сомневалась в успехе любого обряда.

Сейчас я знаю, что обряд, пусть даже самый старый и совершенный, не защищен от умышленного отступления, извращения его сути, которое может быть сделано и направлено против самого обряда. Правда, те, кто обряд извращают, не знают, что, сознательно надругиваясь над ним, они тем самым переходят на сторону тех, от кого обряд защищает. Вы понимаете, кого я имею в виду: тех, кто насмехаются над наивными молитвами или жирными попами, или продажной церковью, или даже над самой верой, говоря, что Бог нас не слышит. Дьявол прекрасно слышит наши насмешки. И радуется им.

Мы вместе с крестьянами отправились искать то, что нам требовалось для уничтожения вампира. Все мы шли вместе, и к нам опять непонятно откуда присоединился Шметау. Должно быть, кол из боярышника показался ему привлекательным. Окончательная смерть вампира. Да, Шметау вообще был одержим феноменом конца, он сетовал, что книги имеют конец, искал полноты, требовал окончательного объяснения или решения, а боярышниковый кол, торчащий из сердца вампира, действительно выглядит как окончательное решение.

По какой-то непонятной мне причине он старался быть возле меня и что-нибудь мне рассказывать. Нет, это было совсем не то, о чем вы могли бы подумать, поверьте, граф Шметау был настолько занят поиском смысла жизни, что с легкостью забывал о самой жизни. Он не любил ни меня, ни кого-то другого. Возможно, он любил графа Виттгенау, естественно, не как мужчину, это ясно, а как кого-то, думающего так же, как и он, Шметау. Его интересовали только единомышленники, а их почти не было. Естественно.

Итак, без какой-либо связи с предстоящим делом, достаточно редкостным и странным, чтобы заслужить наше внимание, Шметау болтал о своем жизненном опыте.

— Вы когда-нибудь играли в маджонг? Да? Я тоже. Разумеется, с китайцами, это же китайская игра. И знаете, мудрые китайцы не объяснили мне ни правила игры, ни ее цель. Они хотели, чтобы я научился сам. Они лишь подавали мне знаки, когда я делал недозволенный ход. Учусь я хорошо. Первое — что в игре можно и что нельзя. И только потом — цель игры. И знаете, что я получил в результате?

— Научились играть.

— Нет! То есть я действительно научился играть. Точно…

Тут раздались крики. Крестьян. Я посмотрела в их сторону, но не сразу поняла, что происходит. Привели коня. Вороного, без единого пятнышка. Нехолощеного, кричали крестьяне, это мне перевел барон Шмидлин. Только такой конь может распознать могилу вампира, а мы это узнаем из того, что его нельзя заставить пройти по месту, где вампир закопан. Следом за вороным конем шел сербский поп, на груди у него болтался большой деревянный крест. Он был лысым, с совершенно черной бородой. В руках нес кувшин с тем, что они называли святой водой.

Но впереди всех, задрав подбородок, выступал тот парень, которого я утром видела играющим в маджонг с Шметау, Исаковичем и Новаком. Он нес большой кол из боярышника и огромный молот.

Итак, все были на месте.

Шметау молчал, словно в конце концов, вопреки обыкновению, и сам оказался под влиянием внешних обстоятельств, а не собственных мыслей. Мы шли за крестьянами молча, долго, а они не понимали, куда идут, это было ясно даже мне. Искали вязы — и не находили, искали овраги — и находили их, в том числе и кривые, но без вязов.

— Знаете, — снова обратился ко мне Шметау, — учась играть, я научился одной очень горькой истине. Я выучил все правила игры и понял ее цель. Если бы вы знали, какое это наслаждение, распознавать виды игральных костей, способы бросков, знать ходы, ведущие к победе, стратегии защиты, разгадывать истинные намерения игроков! И как страшно мне стало, когда я в конце концов всему научился, стал видеть ограничения, предчувствовать поражение гораздо раньше, чем нужно, понимать, что побеждаю слишком легко или раньше времени. Я утратил способность наслаждаться.

— Вижу, — сказала я.

Он ничего не ответил. Мы продолжали идти молча, и слава Богу, потому что я была настолько захвачена ожиданием и странностью происходящего, что слушать разглагольствования Шметау казалось невозможным.