Он выбивался из сил, стараясь сохранить равновесие в своих отношениях к жене и Тине. Вот уж три года, как эти отношения налаживались и не могли наладиться.

Жена ненавидела Тину, называя ее злобно-иронически «твоя девица», а Тина не переваривала Марии Александровны и всегда подчеркивала: «твоя законная»!

Жена была уверена, что Тина разоряет дом, что Василий Александрович урывает из домашнего бюджета последние гроши, чтобы покупать туалеты, духи и перчатки этой привыкшей к роскошным поклонникам особе.

Тина, напротив, была уверена, что жена Василия утопает в роскоши: у нее прекрасная квартира, чудная обстановка, трое прислуг, она не знает, как устает муж, ей нет дела до того, каким путем добывает он деньги, лишь бы деньги были. И вот Василий урывает из бюджета Тины каждый грош, держит ее в черном теле: две скверненькие комнатки, одна служанка, у которой барыня вечно должна за месяц жалованье, вечные отговорки…

Ни жена, ни Тина не требовали денег. Василий Александрович всегда сам поднимал этот вопрос. И так как у него был какой-то оправдывающийся вид, это еще больше подкрепляло уверенность жены, что он сам сознает бешеные траты денег на «свою девицу» и уверенность Тины, что ему самому совестно ее, молодую, красивую, любящую заставлять чуть ли не голодать.

Не правы были обе. И обе правы.

Не правы, потому что ни жене, ни Тине завидовать друг другу не приходилось. Заработок Василия за последнее время страшно покачнулся, с таким гонораром бедствовала бы и одна семья, а тут — две.

Правы — потому что права была и жена, когда уверяла, что Тина мешает ему заниматься, права была и Тина, когда уверяла, что работать ему мешает семья. Та и другая женщина вместе отнимали у него ровно все время своими бесконечными претензиями и жалобами.

Когда Василий Александрович шел на работу (репортера, как волка, кормят ноги), жена была уверена, что он идет к Тине. Язвила. Томилин отмалчивался. Сдерживался, чтобы не вышло «сцены».

Взвинченным приходил на службу. Раздраженным к Тине.

Напротив, Тина уверена, что он все время, весь свой досуг проводит у «законной юбки». Чтобы избежать укоров той и этой стороны, он старался как можно больше делать досуга, чтобы поровну делить его между Марией Александровной и Тиной. Отлынивал от дела и дел, и единственным заработком было «перехватывание» четвертных там и тут.

Ему давали охотно, потому что любили его, вечно жизнерадостного, улыбчивого, лгущего, но так безобидно, так кружевно, так весело. Жену его тоже считали веселой, не знающей, что такое заботы, хохотушкой. Тине говорили:

— Бросьте вы вашего Васеньку! Погубит он вас. Что вы с ним путаетесь! Вы молоды, красивы, могли бы утопать в роскоши. А теперь не вы его Тина, а он ваша тина, — тина, которая засосет вас…

В ответ она смеялась:

— Хорошо, я сейчас брошу Васеньку и возьму вас!

Все трое они несчастны. Но все трое делают вид, что им живется просто прелесть как. Никто не видел, да и кому какое дело было глядеть, что творилось за кулисами этой странной семьи.

Тина лежала и злилась.

— Противная Стаська, ни за что не придет. Дверь не заперта. Всякий может войти.

Вставать с постели Тина не может, только абсолютный покой исправит ногу.

Василий еще не знает о несчастии с ногой. Тина прямо с репетиции привезена Свенцицким домой.

Она просила Стасю дать знать по телефону в редакцию. Но озлобленная горничная назло не сделала этого. Да и некогда ей, надо на свидание спешить. Да и в редакции ли Василий? Вероятно, пришит к «законной юбке».

— Господи! Дай мне разлюбить его! Дай мне силы его покинуть!.. Дай ему силы меня бросить!.. Пробовал… За три года дважды пробовал. Проклятье какое-то!.. Вот жди его, мучайся… Одна, одна… Некому воды подать… Скажет «сама виновата, зачем груба с горничной». Да разве у меня вместо нервов веревки!.. Так ведь и канаты не выдержат…

Потом вдруг ей вспомнилось, какое милое было лицо у Василия, когда он вчера принес ей 25 рублей, заработанные на каком-то съезде агрономов. Как оживленно рассказывал он о встрече с приятелем Невзоровым, которого непременно привезет сюда. Как возмущался он антрепренером, который наводил грошовую экономию на роликах, так и хотел написать в «Вестнике» фельетон: «Экономия на роликах»… «Антрепренер скоро потребует, чтобы артистки обзавелись автомобилями… Некоторые из них, как, например, Семигановская, предупредив желание антрепренера, уже приобрели.». Вот разозлится Семигановская…

И вдруг Тине стало легко, легко… так просто, спокойно…

И она заснула.

Разбудил ее резкий, тревожный звонок.

Редактор как-то вяло промычал:

— Ну что же, можно и об сектантах. Пишите!

— Как! Вы говорите — можно! Не можно, а должно! — выпалил Ростовский, хмурый, коренастый, эсдечной наружности, передовик. — Наш долг заступиться за сектантов так же горячо, как мы заступились за евреев в деле Ющинского[5]. Мало того: сектанты больше нуждаются в нашей защите, потому что кто обвинял евреев? темные невежественные лица! кто обвиняет сектантов в ритуальных убийствах? — просвещеннейший, христианнейший писатель Дмитрий Сергеевич Мережковский…

— Ну уж, будто бы так и обвиняет!..

— Обвиняет ярко! И тем для сектантов тяжело, что его обвинение навеки останется. Наши возражения в газетах умрут, ими селедки завертывать будут, а романами Мережковского наши внуки еще любоваться будут!.. Вы читали третью часть «Антихриста»?

— Его «Петра и Алексея»[6] знаю только понаслышке.

— Ну так вот, поинтересуйтесь им, как он ритуальное убийство размалевывает: «И вдруг все остановились, пали ниц, как громом пораженные, закрыв лицо руками. Белые рубахи покрыли пол, как белые крылья. «Се агнец непорочный приходится заклатися и датися в снедь верным»,— в тишине раздался из подполья голос Матушки, глухой и таинственный, как будто говорила сама «Земля-Земля, Ма-ти сырая». Царица вышла оттуда».

— Какая царица? — сонно спросил редактор.

— Ну, будет вам… Конечно, все это возмутительно. Я студентом увлекался историей раскола и могу сказать, что во всей богатейшей литературе этого вопроса нет ни одного документа, свидетельствовавшего о существовании у сектантов ритуального убийства!..

— Ну, положим, есть дело о раскольниках в Москве в 1774 году. Откуда, очевидно, черпал материалы и Мережковский!..

— Но ведь все эти Лукерьи, девки Елены и Марии, на слова которых опиралась обвинительная власть, давали свои показания под пытками и под угрозами снова быть вздернутыми на дыбу. Они потом взяли свои слова назад…

В разговор вмешался Топилин, сосредоточенно чинивший карандаш, чтобы написать театральную заметку: «Экономия на роликах».

— Я на днях развернул книжку какого-то толстого журнала. В ней некий Бонч-Бруевич[7] тоже возмущен, тоже Мережковским… Авторитетно… Мне даже скучно сделалось и я захлопнул книжку… По моему, ей-Богу, ни у евреев, ни у христиан никаких ритуальных убийств нет и не было… Даже напротив…

— Что напротив?..

— Напротив, у христиан есть ритуальные… поцелуи…

_—??..

— Да… На пасхе… Разве христосование не ритуальные поцелуи…

— Он прав!.. — засмеялся редактор. — Кстати, Вася, ты вчера мне представил своего приятеля Невзорова…

— Да. Душа-парень.

— Он инженер?

— Кажется. Даже наверное.

— Это не его ли жена убила?

— Как так?

— Да вот сейчас агентские телеграммы из Петрограда передают об аресте жены инженера Лидии Невзоровой по подозрению в убийстве мужа. Арестованная созналась.