Однако в течение всего этого злополучного дня капитаном Обри определенно руководили его собственные предпочтения и тот факт, что эти люди называют себя христианами. Решение капитана было продиктовано сантиментами. Это стало ясно с первой же минуты на берегу и вплоть до конца переговоров, так что нечего капитану Обри нести чушь о каком-то уважении и субординации.

Профессор Грэхэм не находится в подчинении у капитана Обри, и не подлежит беспощадной и кровавой порке, которую, к его величайшему сожалению, столь бесстыдно практикуют на этом судне. Даже будь он его подчиненным, то это бы не удержало его от официального и резкого протеста против столь необдуманных действий.

И не стоит капитану Обри напускать на себя грозный вид и громогласно выражаться; профессор Грэхэм не из числа тех, кого легко запугать. Если капитан Обри, как и другие другие человеческие существа в военной форме, личность, которая принимает высшую власть за высшую причину, то это его проблема. Ничто не помешает профессору Грэхэму говорить правду, спокойно и не повышая голоса. Сила голоса никоим образом не связана с силой правды. Капитан Обри может выражаться на повышенных тонах, если так пожелает, правду этим не изменишь.

А если капитан наставит на профессора Грэхэма пушку - этот последний довод королей и прочих притеснителей - правда от этого не станет краше. Нет, сказал профессор Грэхэм, уже осипшим от крика голосом, он даже и не подозревал, что является здесь единственной кладезью мудрости. Эта фраза, брошенная им мимоходом, оказалась совершенно неуместна и столь же неуважительна, как если бы он сделал замечание по поводу внушительной комплекции капитана Обри или недостатка его образования. Однако в данном случае, если принять во внимание немалые познания профессора Грэхэма в области турецкой истории, языка, литературы, политики и обычаев в сравнении с полным невежеством и заносчивостью возражавших ему моряков, беспристрастный наблюдатель мог вынести именно подобное суждение.

Более того... Но в этот критический момент вмешался Стивен и повел неспешный скучный разговор, отказываясь умолкать до спасительной трескотни зовущего к обеду барабана, позволившей ему увести непобежденного Грэхэма в кают-компанию, где посреди всеобщего оцепенения (обоих спорщиков прекрасно слышали, поскольку переборки кают-компании не толще шпунтованных досок, но даже девятидюймовые доски едва ли могли сохранить столь страстные препирательства в тайне) Стивен с ожесточением принялся расчленять пару куталиотских пернатых.

Во время сей перебранки Джек страдал не только от недостатка красноречия (в отличие от него тщательно подобранные слова так и лились из Грэхэма), но и оттого, что не получил ожидаемой поддержки от Стивена.

- Думается мне, ты мог бы получше заступиться за меня, Стивен, - сказал он. - Я был бы совсем не против, выдай ты что-нибудь на латыни или греческом, когда Грэхэм прощупывал мой багаж знаний.

- Что ж, дружище, ты уже отпустил пару замечаний по поводу бледных немочей и книжных червей, и к тому же вы оба перешли на личности. На этом любому спору конец. Поначалу, когда вы спорили, как мирные христиане, а не горланили как турки, я не вмешивался оттого, что считал точку зрения Грэхэма небезосновательной.

- Ты думаешь, я поступил неправильно? В переговорах подобного рода, тем более с людьми вроде Шиахана, искренние слова могут преуспеть почище всяких подковырок и формальностей.

- Думаю, тебе стоило заранее посоветоваться с Грэхэмом. Ведь как бы то ни было, он признанный специалист по турецким делам, а своим решением ты смертельно его задел. И боюсь, он прав насчет Мустафы.

Чем больше я узнаю о капитан-бее и вникаю в положение дел, тем больше убеждаюсь в том, что его больше волнует не обладание Кутали, а скорее, как не допустить туда Исмаила, или, как бы выразились моряки, затянуть ему петлю на шее.

Куда ни глянь, везде слышны слухи о его ненависти к людям. Думаю, не будь ты столь привязан к Шиахану, то принял бы это во внимание. В конце концов, не зря ведь говорят, что в войне нет ни турок, ни христиан, ни моральных принципов.

- В подобной войне не стоит сражаться, - произнес Джек.

- Но, Боже мой, война - это не игра, - сказал Стивен.

- Нет, не игра, - ответил Джек. - Наверное, мне стоило сказать, что такая война не стоит того, чтобы победить.

Вскоре ветер зашел к северу. "Дриада" взяла курс на Кефалонию и Мальту. Бей наложил запрет на судоходство, чтобы новости не достигли Марги, прежде чем не прогремит первый пушечный выстрел и не раздастся первый призыв сдаваться. Сюрпризовцы же принялись за протяжку канатной дороги.

Поначалу они надеялись закончить работу к приходу транспортов из Кефалонии, что составляло от четырех до пяти дней, в зависимости от обычных для этого времени года переменчивых ветров. Но вскоре обнаружили, что их оценки слишком оптимистичны, и понадобится по крайней мере неделя, так как добрая воля куталиoтов не распространялась на снос трех особо значимых церквей и кладбища на возвышенности, где усопшие лежали, как в ящичках письменного стола. Единственным способом обойти препятствия было протянуть канатку с дальнего угла мола, что, конечно же, задача серьезная.

Тем не менее, начало выдалось весьма резвым. Купцы и судовладельцы Кутали с готовностью предоставили им огромные лебедки и большое количество снастей (хотя флот вряд ли бы счел что-либо из этого канатами), и работа закипела, легкие тросы постепенно натягивались от подножия к вершине.

Это, конечно, оказалось только начало. Легкие тросы смениться семнадцатидюймовыми тросами, каждый длиной в сто двадцать саженей, сплесненный так искусно, насколько позволяла человеческая изобретательность.

В ответ на неистовые молитвы албанцев-католиков, греков-ортодоксов и множества остальных религиозных меньшинств (таких как мелхиты, копты, евреи и несторианцы) о северном ветре, тот поднялся столь же неистовым. И, хотя он и погнал "Дриаду" прямиком к Кефалонии, но также и задержал стоявшие там транспорты. И вскоре море так разбушевалось, что невозможно было оставаться на этом незащищенном углу мола.

Пуллингса, боцмана и их людей прикрепили к работе на вершине и промежуточных этапах. День за днем они прохаживались вверх-вниз по солнечному городу, постепенно знакомясь с его географией и жителями, с которыми без стеснения общались при помощи албано-греческого морского жаргона.

Поначалу Джек распределял свое время между канаткой и дорогой, по которой пушки доставят для обстрела Марги. Сопровождали его канонир с офицером морской пехоты, чтобы присмотреть места для батарей. Но оставаться там подолгу было неблагоразумно. Джек боялся возбудить лишние подозрения, и поэтому с радостью согласился на приглашение Шиахан-бея поучаствовать в охоте на волка.

Он взял с собой болезненного мичмана Уильямсона, полагая, что мальчику на прогулке полегчает, и заклинал его держаться рядом с племянниками бея, которые покажут, что делать, и, возможно, уберегут от съедения преследуемой ими добычей.

Они провели приятный день, несмотря на тот факт, что лошадь Джека, хотя и известной эпирской породы, не выдерживала веса своего всадника. К вечеру волк ушел в мрачный лес, прибежище многих его сородичей, и здесь, на прогалине, лошадь отказалась идти дальше.

Они остались одни: бей, его племянники, мистер Уильямсон и свора разномастных собак не так давно исчезли среди деревьев, и Джек, сидя на дрожащей, вспотевшей лошади, в свете уходящего дня понял, что понукать ее бесполезно - животное не могло больше сделать и шага.

Он спешился, услышав облегченный вздох, намотал поводья себе на руку, и они медленно пошли назад, намереваясь выйти из леса там же, где и вошли - на полностью покрытой травой поляне у ручья.

Время от времени лошадь смотрела ему в лицо блестящими и умными (для лошади) глазами, в которых будто что-то читалось - возможно, сомнения в правильности выбранного пути под деревьями, где сгущалась тьма, и не было видно никаких полян.