«У волка зубы, у зайца прыжки, у лисы хитрость, у человека ружье — всем всего поровну, все на равных. На равных ли? Кто кого перехитрит, кто кого подловит… Стал бы Дед, Александр Титыч, тут охотиться? Нет, не стал бы. Немилосердное это дело — охота, где и так-то никого не осталось… Эх, махнул бы на меня рукой Тургенев, мол, рассентиментальничался… Правда, и сам он любил не только стрелять, а просто идти, смотреть. Тогда и дичи, и зверя было побольше… А теперь, не слишком ли тихо стало в лесу? Где вы, звери, где вы, птицы, где ваши шорохи и песни? Что означает эта тишина? Я пришел без ружья, в гости к вам — к зверью и деревьям, к траве и к ягодам, к лесной жизни: вас и себя понять — это я пришел, человек, ваш собрат. Почему не встречаете? Я разучился говорить с вами или вы со мной? Я легко могу узнать, как мчит вдалеке машина или поезд, как летит самолет, как погромыхивает трамвай, как скрипят тормоза и воют сирены, как шаркают подошвы обуви по асфальту, но в лесу я ничего не слышу, не понимаю, а как хотелось бы слышать и понимать! И быть может, от этого я глух, нем, мои нервы стали такими нечувствительными, что пробудить их, заставить взволноваться бывает под силу только крику, ошеломляющему слову или вою электрогитар. А может быть, все тут притаилось нарочно, как будто пришел не друг, а враг?..»

Странно, холодно стало в лесу. И показалось Петру, что в городской жизни, в суете, в круговороте и давке людской, в сумятице дел, впечатлений остыл он в самом деле, обесчувствел, что не человек он, а робот какой-то.

Долго он шел, прислушиваясь. Вспомнил, как в детстве заблудился в лесу, плакал, кричал, а потом затих, притаился, — птицы рядом порхали с ветки на ветку, бабочки подлетали к его голове, шелестела, дышала трава… страшно было, и все-таки не хотелось, чтоб его нашли.

Петр шагал все медленнее, все осторожнее. И вдруг услышал: «Пинь-пинь. Пинь-пинь». Вот они, малявочки. Головка черная, а сами серенькие. «Пинь-пинь, пинь-пинь. Фррр», — на другой куст. Не боятся. А это что за звук? Вроде легкого щелканья костяшек. Тоже птичка? Может быть, дятел стучит вдалеке? Нет, рядом — вот он где-то над ним, около него где-то среди полуголых осин. Высокие, тонкостволые, с багряными верхушками. Там еще не опали их листья. И вдруг — один сорвался листок, полетел, другой, не сразу, по очереди, не торопятся. Летят, раскачиваются, пикируют туда-сюда и ударяются морозными ребрышками о морозные ветки, и постукивают так странно. А это что за веселая стайка птиц прилетела на рябину? Защебетали быстро и глухо. «Плохо я знаю лес, плохо я знаю птиц, плохо я знаю все. Эх ты, невежда. Это же дрозды! „До вечерней зари пировали дрозды, и рябина густая осталась пустая…“».

Глядел Петр, глядел на ветки, на птиц, на небо. Хорошо ему было. Он был один на один с лесом, с птицами, с тишиной, с падающими листьями, с осенней грустью, с мыслями, которые пробегали, вроде зайцев, вприпрыжку и мгновенно исчезали.

«Прости, Аннушка, что не с тобой… Я в мире с миром, такое бывает редко. Ради этого можно многим пожертвовать. Прости, Аннушка, я привезу тебе себя — обновленного. Я люблю тебя, очень люблю. Я знаю это теперь, как никогда еще не знал. Мы родились друг для друга… До встречи с тобой даже в самые счастливые минуты мне было грустно, холодно от одиночества, — это сама природа горевала во мне без тебя. Теперь, когда бывает мне плохо, я вспоминаю, что у меня есть ты, и приходит спасение. Но вот удивительные парадоксы: я вряд ли смогу передать тебе, когда встретимся, все это как чувствую сейчас. Ты далеко — и так близка мне… Ты со мной, во мне, и это навечно. Какое же счастье, когда ничто не мешает любви, когда все истинно, свободно, в согласии ум и сердце».

Прошел Петр по дороге еще немного. Услышал выстрелы и лай собак. Обернулся — лес вокруг. Бабахнул еще выстрел. «Неужели попал кто-то? Саня говорит, что по выстрелу можно узнать, попал — не попал. Выстрел был слишком звонкий, должно быть в воздух. Ладно, пойдем дальше. Тебе лучше, чем им».

Увидел поляну — серебряную от инея. Ковер, а не поляна. Маленькие елочки по краям, а дальше елочки покрупнее, а дальше светятся на солнце и без того огненные березы, а еще дальше высоченные стражи — ели. На этой поляне грибам расти, зайцам плясать, хороводы водить. Глядеть во все стороны — не наглядеться. Свернул Петр с дороги, пошел мимо елочек.

В кустах какие-то камни лежат. Валуны. Много валунов. Один на другом, ровный длинный ряд. Что за чудо? Кто так аккуратно их сложил? Видел Петр однажды на юге, как женщины лежали в тени под зонтиками, а мужчины таскали камни и складывали запруду. «А тут, может быть, ледник? Да нет, аккуратно уж очень все сложено. Кто-то старался, силу сбрасывал, или жирок, или дурь. Надо же — целый вал камней. А вон и канава — да это же окопчик! Аккуратненький такой окопчик. Понятно. Значит, лег ты вот здесь за камешками и ждешь, и смотришь, как птицы летают, как Красная Шапочка прошла с корзинкой, как зайчики приехали в трамвайчике. Заинька, попляши, серенький, попляши, и в это время — пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой».

Дорога свернула вправо, а Петр решил пойти по лесной тропе. Шел-шел, прислушивался, приглядывался, и вот — перед ним длинными светлыми рядами уходили в гору молодые березы. Луга, сосны и ели. И всюду — костры осин. Вороны пролетали. Рожок охотничий прогудел гнусаво и по-лесному: ту-ту, ту-ту. Ату их! Ату! И сам себе сказал Петр: «Нельзя не видеть такую красоту, нельзя лениво ходить только за грибами да ягодами, нельзя сидеть в кабинетах, да штаны протирать, да покряхтывать от одури в голове; нельзя, чтобы вокруг все камни да камни, да колеса автобусов вместо ног, — ладно, пусть будет и то и это, но чтобы обязательно было раздолье, вот эта тишина, вот эти деревья под косыми лучами солнца; нужно, чтобы собаки лаяли, ружья бабахали, мужики кричали: „Ату! Ату!“».

Повернул Петр обратно, поближе к автобусу.

Увидел — бежит навстречу вислоухая Нелька. Пасть раскрыта, язык на сторону, а глаза озабоченные, настороженные, — почуяла Петра, глянула разок и даже хвостом не качнула. Некогда, мол, занята. Пока, привет.

Набрал Петр сучков, нашел даже старый, сухой комель сосны. И невдалеке от автобуса на месте старого кострища разжег новый костер. И в это время — рожок. Зазывной, усталый. Конец охоте. Перерыв.

Стали охотники собираться помаленьку, потихоньку на поляну, будто бы нехотя из лесу выходить. Пришел Витя с красным своим козырьком. Не выстрелил ни разу и зайца не видел. Но собакой доволен. Пришел Миша в плаще и Матвеич в шлеме. Спокойный, сдержанный, прислонил ружье к дереву, сказал:

— Это разве охота! Вот в Сибири охота — да.

Пришел еще один охотник, толстый, грузный мужчина в сапогах-ботфортах, в камилавочке на лысой голове, — как знаменитый Тартарен из Тараскона, хвастливый охотник на львов. Ружье положил на землю, присел к костру:

— А я видел зайчишку. Хотел его поддеть, да не с руки было. Ну, думаю, там кто-нибудь за бугром его прихватит. Нет, молчок. А жаль. Я бы его осадил…

— Сухо. Не жируется заяц, — сказал Матвеич.

Саня пришел последним. Тоже пустой. На затылке вязаная шапочка едва держится.

— Ну что, мастера? Подкрепимся?

Достали рюкзаки, расстелили газеты невдалеке от костра, который развел Петр, разложили кто что: колбаса, лук, чеснок, яйца, хлеб, булка, фаршированный перец, картошка в мундире. Пиво и «маленькие» водочки. И стопки, граненые «стопари» на сто граммов.

Выпили все сразу. Пили смело, свободно, в охотку. А ели сдержанно — «что мы, обжоры, что ли», — каждый соблюдал достоинство, а может, просто был угрюм, раздосадован, мол, не было охоты, не заслужили мы этого пира. И разговор был вялым. Поговорили насчет собак, про их ум, верность да ласку, вспомнили разные случаи. Псы будто поняли, что говорят про них, подбежали к костру. Сели рядышком. Смотрят жадно, облизываются, а кормить их пока нельзя. Но Миша все же не выдержал, бросил своему колбасы, а потом еще поднес бутерброд на газетке. Кобель начал слизывать масло.