— Тут вот где-то и встреча, — сказал Саня.

И верно. Рядом с разлапистой елью стоит заспанный мужчина в унтах, в летной короткой меховушке, в танковом шлеме. Рядом у ног маленький рюкзачишка и собака. На плече у охотника — ружье в чехле.

— Привет!

— Привет, Матвеич, садись за руль, вези.

Поехали дальше, еще подобрали охотников. В фургончике стало тесно, душно.

Санины собаки за спиной Петра: кобель и сука. Кобель повертелся, покрутился, нашел местечко, прилег. Сука не может найти себе место, ни где прилечь, ни где стоять, то так повернется, то эдак. Волнуется, нервничает. Петр погладил ее. Посмотрела на него, лизнула руку, подвинулась поближе, прижалась мордой к груди, — так прижалась, что Петр не мог понять, благодарность ли это, понравился он ей, или она прижалась от страха, или ласковая с избытком, или что-то в ней особенное. Смотрит Петр в собачьи глаза, и кажется ему, что редкая женщина могла бы так смотреть, — грустно, преданно, нежно, беззащитно. Собаку, оказывается, звать Нелькой. Уши у нее мягкие, пуховые.

А кобель лежит, поглядывает с любопытством. Он постарше. Его тоже можно погладить, Петр и его нет-нет мазнет рукой, он тоже благодарен, но не так, как Нелька, ей нужна не просто ласка — защита.

Справа от Петра устроился в своем старом, видавшем виды, жестком плаще, пожилой, степенный, не успевший выбрить щетину на глубоких добрых морщинах Михаил… попросту, как он представился, Миша. Рядом его пес — черно-белой масти, бывалый шестилетка. Чувствуется, что ему всегда хорошо со своим господином, ровным, уверенным в себе и добрым человеком. Лежит пес на хозяйской ноге, пристроил голову на вещмешок и смотрит степенно, солидно.

Вдруг Санин кобель привстал, хотел было обнюхаться с псом степенным, только сунул нос — как схватятся зверюги, как рыкнут, едва успели отдернуть. У собак жестокий и ясный закон — с кем положено драться, а с кем нельзя: кобель с кобелем грызутся, сука с сукой, — они конкуренты. А у знакомых друг с другом собак схватки хоть и реже, но тоже неизбежны — за первенство, за обладание чем-то лакомым, при охране своей территории или хозяина, как вот теперь.

— Меня стережет, или характером не сошлись, — улыбнулся Миша. — Что-то им с первого взгляду не понравилось друг в друге.

В маленькое окошечко видны желтые березы, тихие, солнечные, а дальше — густой зелени ели и сосны, видно уже посветлевшее небо, — над всем миром, кажется, разлился осенний торжественный покой.

Машину остановили на возвышении в березнячке, рядом с дорогой и поляной, на которой уже когда-то жгли костер, ставили палатку. Выпустили собак, отстегнули ошейники. Как начали соскучившиеся по работе псы бегать, метаться меж стволов, как начали гоняться друг за другом! И вот затявкал один мелким частым тявком, с подвизгиванием. А вот еще один голос, и еще — побасистее, и помчались куда-то в глубь леса.

— Мой-то, мой-то взял след первым! Ты смотри, мой-то взял след! — запричитал Виктор. Его собака самая молодая, ей положено быть хуже всех, а она первая затявкала.

— Это он так, сдуру, — бросил Саня.

— Значит, кое-кто тут есть, раз взяли с ходу, — заметил Миша.

— А мы еще и ружья не приготовили. — сказал Матвеич, и все заспешили. Петру и Виктору Саня дал одно ружье на двоих.

«Мне что, какой я охотник. Мне и вот этого всего хватит — тихого утреннего леса, темных елей и тоненьких берез. И этого заливчатого лая, который я впервые слышу не в кино», — легко подумал Петр.

Он стоял и смотрел в ту сторону, где за первыми рядами высоких берез и елей сквозь их ветви был виден простор — сначала спуск в низину, угадывалось какое-то ровное, безлесое пространство, а потом снова подъем, — та сторона леса была уже пронизана солнцем, она как бы налилась спелостью, румяным жаром.

— Пусть ружье будет у тебя, — сказал он Виктору. — С тобой собака, тебе и стрелять, а я так похожу.

— Походи, порадуйся, — бросил Саня и напрягся, затрубил в рожок, заорал, заулюлюкал, запричитал — ой-ой-ой. Получилось все по-настоящему, как и должно быть на охоте.

Петр повесил на плечо фотоаппарат Виктора, а тот на плечо Санино ружье и пошли рядышком. Сначала по склону холма, потом по лесной тропинке.

Собаки гнали где-то в низине, куда спускались ели, осины и березы, где ярче светило солнце, где можно было увидеть чистое утреннее небо — лоскутки его между ветвей и рыжих листьев. Под ногами мох, брусника. Петр сорвал ягод, бросил в рот. Они не лопнули — стукнулись о зубы, как леденцы. Подморозило их.

Где-то далеко-далеко бабахнул выстрел. «Не наш», — определил Виктор. Потом залаяли собаки — поближе. Но тоже — чужие. Потом знакомое повизгивание. Совсем рядом. Петр увидел свору, она мчалась меж стволов, нюхала землю и заливалась.

— Нейк-то мой, Нейк-то мой, ай-ай, вот пес! Первым идет! Я-то думал, опозорюсь. А он — молодец. Его бы почаще сюда. Вот молодчина!

Виктор сдвинул со лба свой алый козырек. Глаза его светились и «делали стойку». Он держал ружье наперевес. Мало ли, придется шарахнуть.

«А как это? — подумал Петр. — Вот, предположим, выскочит заяц и помчится скачками. А я — ружье к плечу и бабах его влет в прыжок. Или он вдруг присел, ушами пошевеливает, а я снова его — бабах». Вспомнилось детское — «заинька, попляши, серенький, попляши…»

Виктор стоит рядом, вспоминает:

— Однажды я выстрелил в зайца и попал ему в ноги. Он как закричит, как заплачет, будто ребенок. Ой, было плохо. Вся душа перевернулась…

Но вот снова лают собаки, надо идти дальше. Спустились к низине. Сыро. Он оставил Виктора одного, пошел к машине. Встретился с Матвеичем. Лицо хорошее, умное, глаза мягкие, как будто бы еще не совсем проснувшиеся. Странно, устрашающе выглядит в лесу танковый шлем. Но ружье охотник держит по-доброму. Под мышкой.

— Чуть не провалился в болоте, — сказал Петр.

— Плохо, если так. Сыро там. Нечего делать…

— Хороший ли гон, как вы думаете? Я-то в первый раз.

— Да ничего. Если такой будет, неплохо, — мягко, с Хрипотцой сказал Матвеич с явным расположением к Петру, видимо за его признание, что он новичок. — А вообще-то, разве тут охота? Я в Сибири охотился, там — да! И медведя бил — это зверь серьезный, умный. Он вот, к примеру, валежника для берлоги кладет ровно столько, чтобы весной его не затопило. Знает сантиметр в сантиметр, сколько будет снегу, лишнего валежника не навалит. А откуда ему это известно — поди спроси. Я и загонщиком был. Эта работа особая — упаришься. Медведя надо найти, выгнать и потом долго орать, пугать его. А сам лезешь напролом через кусты, да все вприпрыжку. Медведь, он точненько идет — чтобы солнце, как говорят, щеку грело. Это у него привычка такая. А потом собаки его за зад хватают, посадят как надо. Тут и стреляй. Загонщику за его работу всегда полагается медвежья пробка. Знаешь, что такое?

— Вроде бы слышал, а вот уж толком-то и не знаю.

— Это штука особенная. Медведь на зиму такую травку ест. Это перед залежкой он очищается. Всю нечисть из него выносит. Кишки становятся белые. А потом он ест коренья и еще какую-то свою, одному только медведю известную ерунду. Поест, и у него в заднем проходе образуется такая затычка, пробка. Пока на месте она, зверь без еды живет, спит, лапу сосет. А если случайно ее потерял, медведь шатуном становится, пища ему нужна. Пробка медведя целебная. В любой аптеке возьмут. Из чего, из какого она состава — никто не знает толком-то. А лекарство из нее — первейшее от всяких внутренних болезней. Всему человек у природы учится, что у зверя, что у леса, а ведет себя варварски, — со вздохом заключил Матвеич. — Это уж я так с ружьем вышел, охотничий азарт стравить. Бить тут нечего и не надо.

Снова залаяли собаки, азартной радостью наполнили лес и умчались куда-то.

— Ну, я пошел, — сказал Матвеич.

Петр выбрался на дорогу, она повела его между берез, спустила с невысокой горки, повернула сначала к солнцу, потом вильнула влево. На дороге лужи, подернутые тоненьким льдом. Тихо, прозрачно. К чему ружье?