Петр пнул какую-то корягу, заложил руки за голову и, еще не представляя, что же теперь делать, как сгладить неловкость, стал пристально смотреть на стволы, на вершины, на голубые клочки неба. Выручил Илья.

— Эй, ягодники, поехали! — закричал он с дороги. Петр и не приметил, как и когда друг выбрался из леса, не сразу увидел, что именно ему Ольга преподнесла свой букет из брусники.

И опять начался неторопливый бег. Илья не спешил, не обгонял ни машин, ни мотоциклистов. Дорога текла с пригорка на пригорок, через деревню. Справа и слева выстроились ряды домов с резными наличниками. Почти над каждой крышей долговязый крест телеантенны. До вечерних передач еще далеко, и мальчишки носились на велосипедах, разгоняя кур, старики кое-где подремывали на лавочках под березами возле палисадников.

Дорога для них, должно быть, как река жизни, течет и течет… А Петр вглядывался в дома по берегам этой самой реки: добрые, злые, замкнутые — всякие есть дома, как и люди, — одни под пышными березами, другие стоят в голой степи, третьи притулились на скалах… Хорошо ли, плохо ли, — свой дом, своя земля, родина души.

За деревней начинался яблоневый сад. Огромный, ухоженный, на крутом склоне горы. Вокруг каждого причудливо изогнутого ствола был вкопан и отмотыжен черный круг земли. Широкие кроны яблонь, сочная зелень их листьев казались облаками, парящими над полем. Деревья подступали к самой дороге. Мол, остановись, путник, сорви спелый плод, порадуйся щедрости земли.

— Стой, Илья! Подожди!

И как только заглох мотор, Петр соскочил с седла, помчался к яблоням, сначала по траве, потом по вспаханному полю, — неширокая, ровная его полоса окружала сад, как пограничная нейтральная зона. Ноги утонули в мягком черноземе: «Не остановиться ли?.. Видно со всех сторон». А ноги сами собой неслись вперед. И вот уже первая яблонька, подрумяненные бока плодов в густой, лакированной снаружи и матовой, будто замшевой с тыльной стороны листве.

Петр начал торопливо срывать яблоки, с разочарованием ощущая их неспелость, деревянность. «Каждому по паре, и хватит, — подумал он. — Для пробы пожуем зелепуху… зимний сорт».

Петр оглянулся. Илья размахивал руками, что-то кричал. «Последнее, и все…» — решил Петр, и за ворот рубашки с глухим стуком упали еще два яблока. «Пора смываться…» Он быстро зашагал к вспаханному полю, разгоняя над поясом вправо и влево за спину холодные круглые комочки.

Подрагивали руки, да и во всем теле не унималась теперь легкая дрожь. Солнце светило в глаза, слепило, и Петр внезапно, как будто возник перед ним мираж, увидел всадника. Черный бородатый человек сидел на лошади и держал прикладом к плечу двуствольное ружье. «Это, кажется, в меня… — еще не осознавая опасности, подумал Петр. — Неужели выстрелит? За что? За десяток недозрелых яблок?»

Руки потянулись к поясу, пальцы выдернули край рубашки, яблоки посыпались на землю, одно из них больно ударило по ноге. И только теперь Петр услышал пронзительный крик Ильи, бежавшего наперерез всаднику:

— Дурак! Убьешь! Опусти ружье!

«За что это в меня должны стрелять?» — все еще спокойно, а вернее, обалдело думал Петр, шагая навстречу свирепому коннику и его молчаливой двустволке. И в этот миг тишины он поверил: «Сейчас грохнет!» Петр остановился.

Сторож опустил ружье и заорал. Крепкие слова, как гранаты, вылетали из его рта и разрывались на всю округу. «Теперь не убьет, — успокоился Петр. — А мог бы…» И как только он об этом подумал, об этой внезапной, нелепой своей смерти в яблоневом саду, исчезла в нем отвага. Спокойствие сменилось досадой, усталостью.

А сторож кричал теперь на всех сразу:

— А ну катитесь к председателю! Я запомнил ваш номер!..

И вдруг рванулся, поскакал прочь, уверенный, что никому теперь никуда не деться от возмездия.

Петр понуро подошел к мотоциклу, забрался в седло. Молча, сочувствуя и сдерживаясь от упреков, села в коляску Ольга.

— А жаль, что не всадил он тебе соли в одно место, — бросил Илья.

— Ладно, заплачу я им штраф… — буркнул Петр.

— Бармалей, при чем тут штраф… — Илья махнул рукой, завел мотор и резко дернулся с места. Под гору он спустился с неторопливым достоинством, нарочно медленно проехал мимо дороги, уходящей в деревню «к председателю», и, когда сад остался позади, погнал по ровному асфальту с предельной скоростью, прокричав на ходу:

— Дай хоть яблочко!

Всего одно и осталось случайно за рубашкой. Зеленое, крепкое, его было не раскусить, не разжевать. Илья попробовал и выбросил:

— Эх ты, налетчик!

«Мальчишество», — подумал Петр, стараясь успокоиться, забыть приключение, но сами собой приходили на ум частые в его жизни «Эх ты…», после которых он чувствовал себя виноватым, нашкодившим пацаном. «Эх ты, академик, разве так работают», — говорил ему мастер на заводе. «Эх ты, разве так учатся», — стыдила его учительница в школе. «Эх ты, медведь», — вспомнились слова девчонки еще в пионерском лагере, которая показывала, как надо танцевать вальс.

А сколько раз он сам себе говорил: «Эх ты…» Какая-то шальная сила подталкивала его, гнала испытать себя в чем-нибудь рискованном: кинуться очертя голову с трамплина, а потом приземлиться кубарем, сломав руку; до последнего держать удары на ринге, с перебитым носом и черной мутью в глазах; сдавать экзамены первым у самого «завального» преподавателя в университете; и, до судорог боясь высоты, влезать на дерево повыше или перебираться по канату над глубокой пропастью в горах.

Кто бы только знал, как трудно доставались Петру победы над страхом и неуверенностью в себе и как необходимо ему было это преодоление.

Он как будто нарочно разбрасывался во все стороны, чтобы найти в себе потом что-то главное, — казалось, еще немного и он сосредоточится, начнет жить не вширь, а в глубину, как Илья.

Одиннадцать месяцев в году друг трудится на Ярославском моторном заводе, он мастер участка, на котором собираются мощные дизели для грузовых автомобилей. Его ценят за вдумчивость, аккуратность. Его на все хватает: строить гараж для мотоцикла или будущей машины; делать основательный, из кирпича и бетона, погреб для хозяйственных нужд. В двадцати километрах от Ярославля у него небольшой домик, который он поставил сам на берегу реки, а возле дома — картошка, огурцы, крыжовник. Сад-огород дает много всякой всячины, но и забот с ним тьма. Со всем этим Илья справляется один. Почти один.

Больная его мать не может уже управляться с хозяйством. Всю жизнь она трудилась в колхозе: и пахала, и косила, и строила все, что ни потребуется, — ей пришлось поднимать на ноги без мужа четверых детей. Три дочери теперь сами обзавелись большими семьями, живут кто где, далеко от дома, а вот сын ни на шаг от нее. Никому из своих сестер не захотел ее отдать, и никогда никто не слышал от него ни слова жалобы: что бы ни делала его мать — все хорошо, все так и должно быть, как она скажет или захочет.

Однажды все-таки пришлось пойти наперекор. Мать заболела каким-то сложным нервным расстройством, ее увезли в больницу, сказали, что надежды на выздоровление почти нет. Илья обегал всех врачей, разыскал самые редкие лекарства, нанял сиделку, но улучшения не было. Мать потеряла всякий интерес к жизни, часто плакала, молила о смерти, в большой многолюдной палате, ей было тяжко. И тогда Илья на свой страх и риск забрал ее домой, под расписку. Он сам принялся за лечение, ему важно было пробудить в матери интерес к жизни хоть чем-то.

Подарки оставляли ее равнодушной, внимание и ласку она воспринимала как должное, сидела целыми днями у окна, глядела куда-то с тоской. И тогда сын начал заставлять ее мыть посуду, стирать, готовить обед. «Приду, а она все сидит и сидит», — рассказывал Илья.

И тогда пришлось идти на крайность. «Пока не приготовишь — не жди меня, буду ходить по улицам голодный. И ходил. По нескольку часов. До ночи, в мороз, а то и всю ночь. И знаешь, однажды приготовила. Поели вместе. Стала улыбаться. А потом пошло и пошло к лучшему. Врачи, когда увидели ее, поразились. Я и сам был поражен своим врачеванием. Оно мне досталось конечно, — сам чуть не заболел».