Лесная дорога была впереди. Нейк убегал и прибегал все чаще. Он уже притомился, не искал след, и Петр тоже теперь не искал никакой след в мыслях. Он шел и шел навстречу деревьям, дороге, завершению охоты.

Так и не убил никто ни одного зайца. Так и забрались все в автобус, в теремок, вместе с уставшими псами. И снова Нелька не легла, как другие собаки, а прижалась мордой к Петру, к его груди, и он сколько хотел мог гладить и легонько мять ее бархатные уши. За это Нельке он был благодарен особо.

Приближаясь к Зеленогорску, он был уже не здесь. Уже что-то понял о жизни людей в природе и без нее…

Он заспешил. Простившись со всеми, поехал к Анюте и сыну сначала так, будто возвращался из далеких краев после долгой разлуки, — долгой и опасной. Но чем ближе он подъезжал к дому, тем тревожнее становилось ему. Жег стыд. Он уже представлял встречу со всеми ее возможными подробностями. Анюта расплачется или вспылит, проснется ее горячий темперамент, и никуда будет не спрятаться, не убежать от ее жестоких слов и, быть может, ярости. Ведь это впервые Петр так сорвался, удрал. «Ну и пусть, ну и ладно, все стерплю», — настраивал он себя на самое худшее.

Дома было убийственно тихо. Анюта лежала на кровати, прикрыв ноги одеялом, не сняв теплого халата. Глаза ее смотрели в потолок, а по вискам катились слезы. И ни слова.

— Что с тобой, Аннушка?

Молчание.

— Аннушка моя дорогая, прости меня, дурака! Прости, тебе плохо? Сейчас я все сделаю: грелку, чай, ты не бойся, я быстро, только прости меня ради бога, не молчи.

— Покорми кефиром Даньку и прикрой его получше, воспаление легких у него, жар, — услышал Петр слабый голос. — Папа умер. Телеграмма пришла.

По обеим сторонам тропы густо разросся подорожник и высокая трава, побуревшая, прибитая дождями к земле. Петр случайно оказался на этом пути, сокращая дорогу от станции к причалу, где должен был ожидать пассажиров знакомый почтовый катер.

Он обогнул двухэтажное бревенчатое здание Дома для престарелых, возле которого сидели, греясь на солнце, старики и старухи в пижамах, в помятых халатах и длиннополых пальто. «Какое счастье, что Деду не пришлось здесь быть и часу», — подумал Петр.

И вот наконец распахнулась широкая бухта, покрытая почти сплошь от берега до берега сплавным лесом. Лесоповал был где-то там, далеко в верховьях бурной, порожистой реки Кеми, по которой в период нереста с великими усилиями, обдирая бока, не жалея жизни, поднимается голодная семга, сначала икрянки, потом молочники. А вниз по течению, сшибаясь друг с другом, несутся бревна. В бухте их сортируют баграми расторопные женщины, они одни, в основном, трудятся на этой требующей терпения и сноровки работе. Лес похуже вяжется в плоты, а лучшие сорта древесины загружаются в гигантские лесовозы и отправляются студеным морем дальше, в заморские страны.

Белесая спокойная вода поигрывала под солнцем. «Больше он не увидит этого всего… Деревьям, рыбам й чайкам дан почти такой же век, как и человеку — разве это справедливо? Мгновенно пролетает утро людской жизни — детство, незаметным кажется отрочество, жадно спешит куда-то юность, а потом работа, работа, — в зрелые годы и головы, бывает, некогда поднять человеку, чтобы всмотреться в небо, поглядеть на солнце, на птиц, дать вволю накружиться мыслям своим, чувствам и мечтам.

Петр услышал шаги за спиной, обернулся. Рослый молодой мужчина в щегольском клетчатом полупальто и в такой же клетчатой серой кепке с длинным козырьком, какие носят на Кавказе, догнал его, перебросил из руки в руку туго набитый кожаный чемодан, спросил с легким грузинским акцентом:

— Скажите, пожалуйста, катер в Гридино теперь ходит отсюда, я правильно иду?

Широкоскулое славянское лицо и горский акцент не вязались друг с другом. Петр не стал ни о чем расспрашивать, махнул рукой:

— Правильно, вон там причал.

Незнакомец поблагодарил, зашагал широко, размашисто, взбивая пыль модными ботинками.

Катер был виден невдалеке от массивного валуна, на котором сидел, — поджав колени, пожилой мужчина. Он смотрел на женщин, сбившихся стайкой возле пирса, и на двоих дюжих парней, перетаскивающих тяжелые ящики на борт суденышка. По узкой палубе прохаживался коренастый, грузный капитан, знакомый Петру еще по прошлому рейсу. Он вспомнил его хриплый голос: „У нас тут завсегда море балует…“ Но пока оно было спокойным, тихим, и путь ожидался без особых испытаний.

— Скоро ли уйдем? — крикнул Петр мужчине, сидевшему на камне.

— Уйдем, ежели отойдем, — неопределенно бросил тот, и по легкому заиканию Петр узнал своего родственника — Пахома, „Пахомушку“. — А ты, значит, Петро? Анютин муж? Чего один?

— Даньку-то не оставишь и не возьмешь… — Петр запрыгнул на валун, с тревогой подумал о сыне и Анюте.

— Отойти бы от берега, а там уж как-нибудь доскребемся, — пообещал словоохотливый Пахомушка, вытирая рукавом пот с лица. Неожиданно здесь, в северных краях, в октябре, в середине дня стало жарко. Пахом производил впечатление человека спокойного, уравновешенного, даже немного сонного, будто собрался он в Гридино по самому простому житейскому делу.

— Ну и жарища, — сказал Петр, доставая сигареты. — На, закуривай.

— Да ну ее, бросил эту отраву, лучше пить, чем курить. А жар на время, подует ветер с моря — все смахнет. Однако тепло такое — невидаль.

Петр вспомнил рассказ тетки Евдокии, что, мол, попивает Пахом от горя: „жена красавица, а сам без выгляду“. Ничего такого особенно некрасивого не видел Петр в облике Пахома. Мягкий, чуть вздернутый широкий нос, отчетливо очерченные припухлые губы, умные, быстрые, все понимающие глаза, и даже оспины не портили лицо, слегка одутловатое, как бывает после сна. Бросалась в глаза неряшливая одежда. Как будто нарочно не следил за собой Пахом.

Петр поставил попрочнее на разогревшийся камень свой чемоданчик, присел, закурил, расслабился. Кончилась его спешка в поезде, здесь все располагало к неторопливости.

— От, лопари, ковыряются, не хотят прийти засветло, — сердился Пахом.

Петр знал, что почти по всему побережью Белого моря немало поселений, где живут оленеводы — самоеды, лопари. Но ему казалось, что местные жители выглядят иначе — приземистые, широкоплечие, черноволосые, с раскосыми глазами, ничем не схожие с хозяевами катера.

— Они и вправду лопари? — поинтересовался Петр.

— Да какое там, лопари… Это нашенские, местные.

— Чего же ты их зовешь так?

— Лопарями-то? Дед их звал эдак, и все тут зовут, ленивы больно.

— Это что же, национальный признак местных жителей?

— Я тоже, пока не подтолкнешь, не почешусь. Лопарь, конешно дело, особый человек. Он ленится от холода, в чуме живет. Я у них фельдшером был, знаю.

— Какие теперь чумы? Дома повсюду.

— Дома, дома… — проворчал Пахом. — Дома за оленьим стадом не потянешь. А ежели и построит лопарь избу, она у него как у цыгана: лишь бы дым из трубы шел, а ни крыши, ни пола с подпольем не сделает на совесть. Ни забора возле, ни сарая. Обдергушка — не дом. Непривычны они, как ни учи. Вот в Гридине целый ряд лопарский на той стороне, сразу отличишь — времянки. Титыч учил их, учил. Двоим сам венцы вязал да под крышу дома подвел, и все одно не выучил, нет у них оседлости в крови. Им бы оленя побольше, да простору, да „огненной воды“, да чаю. Ох, любят чай жулькать.

Петр подумал, что и сам он, и особенно профессор с его великим пристрастием к чаю тоже, быть может, вполне подошли бы к лопарскому роду. Вспомнилось, как долго чаевничали два старика в кабинете Даниила Андреевича, подводили итоги жизни своей…

— А где это, ты говоришь, на той стороне лопарский ряд, не припомню?

— А вот как встанешь по эту сторону, гляди на ту, там и увидишь, — скороговоркой ответил Пахом.

— Это на какую же, на ту? — не понял Петр.