— Э, так не пойдет, — сказал Миша и разломал хлеб на куски.

Пес их съел старательно, аккуратно, он во всем подражал хозяину.

— Избалованный, — сказал Виктор.

— Есть маленько, — ласково согласился Михаил. — Избалуешь тут, когда на охоту раз в год по обещанию.

— А чего ж так? — спросил Виктор.

— Так сам знаешь, какая охота с этой жизнью. Не барин. Детишек надо одеть, обуть не хуже других. Вот и крутишься с понедельника до понедельника.

— А куда же ты субботы с воскресеньями деваешь? — опять спросил Саня.

— Куда-куда! Известно куда! Баба себе забирает. У нас хозяйство как-никак.

— Ох уж это мне хозяйство, — вдруг рассердился толстый в камилавочке. — На складе вертишься с утра до вечера с этой всякой ерундой. Домой придешь — снова гвозди, снова лопаты, снова только поворачивайся. Что за жизнь пошла? Ни на охоту толком не сходишь, ни на рыбалку. Куда спешим, чего толкаемся из угла в угол, черт его знает. Хоть бы какое богатство добывали, а то так, тьфу.

— Хорошо живут в Сибири, основательно, — вздохнул Матвеич.

— А мне без охоты жизнь не в жизнь, — сказал Саня. — Я хоть что разбросаю, а пойду. Я так жене и сказал. Буду ишачить сколько надо, хоть сутками, а пришел сезон — отдай, не греши. А без охоты мне жизнь не в жизнь. Спячу. Всех покусаю. Р-р-р, гав! И нет человека.

Саня встал на четвереньки и зарычал. Получилось смешно и правдоподобно. Посоветовали Сане самому побегать за каким-нибудь зайцем.

— Нельзя, — сказал Саня. — Пусть еще поживут маленько. — И закричал, заругался на свою Нельку: — У-у, дармоедиха!

Нелька отбежала, поджав хвост. Встала под старой елью и долго-долго, беззащитно и печально смотрела на всю компанию.

— Настоящая баба, — сказал Саня. — Умеет прикидываться, хитрая. За ласку душу продаст хоть кому.

— Не скажи, — пробасил Матвеич, — собака от бабы отличается многими качествами в лучшую сторону.

— В какую же это? — поинтересовался Миша.

— А вот в какую: баба приласкается, прикинется мягкой и робкой, а сама ждет, когда ты зазеваешься, чтобы сцапать тебя да на цепь посадить.

— Так-то оно так, — махнул рукой толстяк в камилавочке. — Да уж по правде сказать, мы тоже хороши. Обленились, как сурки. Мышей не ловим. Все на бабе, все хозяйство на ей.

— Не скажи, не скажи, — разгорячился Саня. — Я верчусь с утра до вечера. А все равно под каблуком. Такая уж у них порода. Это не то что вон где-нибудь на Кавказе: баба все сделала, стол накрыла и в угол… А тут мы им волю дали…

— Тоже мне, джигит, — усмехнулся Матвеич. — Жена тебе сейчас, поди, портки стирает, а ты тут бутылочку давишь.

— А что я, не имею права на отдых, что ли? — взъерепенился Саня и встал, поправил патронташ на поясе, взял ружье, зарядил его, подбросил бутылочку.

— Не сдавать же, — крикнул он, и бабахнул выстрел. Бутылка вдребезги.

— Ничего, — сказал Саня. — Пока глаз в порядке. Ну-ка, Витек, подкинь мне еще…

«Ну, мужичье, ну, дети. Убежали от всех своих забот ради баловства, — подумал Петр. — Неужели так всегда было, и в старину, при барской охоте? И при царе Горохе… Или вон при Алексее Михайловиче, великом любителе звероловства, когда выезжали на соколиную да гончую забаву до двух тысяч беглецов-бездельников. С великой важностью направлялись они в леса потешить душу травлей зверья да стрельбой… Тут мы хороши, раскованы, непринужденны, мы размягчаемся на природе, а там, в каменных лесах да норах, становимся бесчувственными зверями…»

— На-ка, жахни, — сказал Петру Виктор и протянул ружье. Петр взял его, холодное, тяжелое. Вскинул к плечу и сразу почувствовал — в руках смерть. Прицелился в сучок дерева. Бах! Плечо оттолкнуло.

— Не стрелял и не буду больше, — сердито сказал Петр, отдавая ружье.

— Надо, чтоб сучок свалился, а не так, — вздохнул Саня.

Но все простили Петру — в первый раз, чего уж там.

— Мой друг не стрелок, а ученый, — и хвастал, и оправдывал его Саня. — Был работягой, а теперь вот университет закончил, дурью мается, — шутливо добавил он и захохотал. — А ведь я его чуть было не сшиб насмерть. Идет, задумался, и под колеса.

— Ученые, они такие, рассеянные, — тоже весело заметил толстяк.

Петр улыбался вместе с другими, а сам думал, что было бы совсем не до смеху, если бы еще один миг, один шаг… Вся эта красота леса, этот пир, эта охота и болтовня у костра — всему конец. Миг жизни и миг смерти — на волоске, на мушке, на пальце, сжимающем курок. А главное, быть может, в том, как чувствует человек ценность своей и чужой жизни: свято ли? Один и гусеницу заметит, не раздавит, а другому все трын-трава… И вдруг по-настоящему страшно стало Петру: «А как же потом смогли бы жить они… Даниил и Анюта?!.»

Санин кобель боялся стрельбы. Он залез под машину и прижался к земле. Нейк сидел около сосны, ждал подачки. Нелька бегала вокруг них, лизала руки, виляла хвостом. Кобель Матвеича смотрел на хозяина пронзительно, преданно, нежно.

Петр сказал:

— Собаки теперь так очеловечены, что можно сказать, мы особачились.

Шутку приняли не все: «Уж ты и сказанул…»

— А все-таки мой заяц бегает где-то рядом, — сказал Саня и зычно затрубил в рог. Охота опять началась.

Собак погнали на другую сторону дороги. Лес там оказался хмурым, с полями жухлого папоротника, с топким мхом, широкими елями.

Виктор и Петр снова остались вместе. И Нейк, собака Виктора, оказалась рядом. Она потеряла какой-то след, и теперь ей намного лучше, привычнее и надежнее было с людьми. Петр это видел. Кобель подбегал то к Петру, то к Виктору, помахивал хвостом, стараясь на бегу задеть, коснуться людей ласковыми длинными ушами или своим палевым боком. Петр и Виктор не горевали, что собака не ищет зайцев, — радовались, что она рядом.

«Ого-го-го — оля-ля-ля!» — разнеслось по лесу. И рожок затрубил.

— Это Саня. Охотник азартный. Пока не убьет, не успокоится.

Петр перевел взгляд с ветки на ветку, со ствола на ствол и — небо, и вот уже он будто не в лесу, а в небе, и не в небе, а в самом себе — в непролазной чащобе вопросов… «Я вроде бы вижу и не вижу, вроде бы слышу и не слышу. Что-то с чем-то соединяю, кого-то о чем-то спрашиваю, хочу понять… знаю, что все это буду помнить. Буду думать про это… и силиться понять. А иначе все бессмысленно, а этого не должно быть. Все потом припомнится: вчерашний вечер, Саня, закат и раннее утро, и горящие березы, и угрюмый еловый лес, и поляны с круговой обороной, моя жизнь, жизнь всех людей, птиц, — все, все когда-нибудь соединится».

— Ты чего? — удивленно спросил Виктор.

— Так, ничего.

— Я думал, ты к зайцам прислушиваешься. Я говорю, что работать люблю.

— Чего-чего ты любишь? — не понял Петр.

— Работать, говорю…

Петр что-то упустил в разговоре.

— Кем ты работаешь? — поинтересовался он.

— Я же сказал, фрезеровщиком.

— Ну и как?

— Нравится, — спокойно ответил Виктор. — Ты не подумай, что я хвастаюсь. Я просто люблю уставать. На меня четыре человека работают. Четверо готовят мне детали, а я все их дела за четыре часа могу уработать. Уж такая у меня натура. Я и про другого могу сказать, будет работать или нет. Я однажды только спросил мужика — он устраивался в наш цех: «Как тебя звать и где ты работал?» И сразу понял, что ему не фиг у нас делать. Честное слово, не хвалюсь. Я ж сразу вижу! Да и ты бы увидел. Ясно же, будет человек работать или не будет.

«А вот интересно, умею ли я работать? И что такое — моя работа? Когда строгаешь детали и собираешь корабль, все видно, все на глазах, а вот у меня теперь самый тяжкий труд: переставляю с места на место мысли, догадки, предчувствия, и чем более пусты, на первый взгляд, никчемны для здравого смысла кружения души, тем тяжелее труд поиска сути и мучительнее усталость. И в отпуск уходишь не по плану начальника цеха или мастера, а по случайности, когда отпустит что-то само. В физической работе многолетняя, многовековая привычка мышц, а мозг, со всеми его бесконечными запасами возможностей, все-таки ведет себя еще как юнец: чаще всего стремится к безделью или хочет плыть по течению, а чуть только воля нагрузит его потяжелее — скисает, болит, ищет всяческие предлоги уйти от работы. Но мне от работы — не уйти. Станочник может доделать деталь за кого-то. И за него кто-то способен выполнить задание тоже, а мою работу могу выполнить только я сам. Да, только сам».